Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

— Шо то помню, папа, катанкой память посадил.

— Он такой, типа пана Владека из «Кабачка», глазки пьяненькие. Он жил, я хотел сказать, жил, как раз в этом доме, то есть, ходил по доскам, по которым ходил сам Адольф, однажды он мне рассказал про чувиху, соседку, естественно, будто он припиздил из школы, а она не на работе, сидит и гадает в халате немецкими картами. Заметила его, роняет карты на ковер, а карты с бабами, наклоняется собирать, так, чтоб он увидел, что под халатом ничего нет. Порно-призрак.

— Это интересно, — вымолвил Сермяга прежним голосом, который звучит все реже. И жестко добавил, — У Флиппера в классе все больные учились, — уже без «ебать-копать».

Вечерний воздух был не такой как обычно, словно чем-то подкрашен, это заметили они оба, но не сразу догадались, почему так кажется. С наступлением сумерек в окнах первых этажей, в местах, где их сроду не было, зажигались цветные вывески. От этих ядовитых отсветов земля и стены домов покрывались вздутиями и трещинами.

Жаров-телемастер увлекался поэзией. У него в квартире всегда лежали на подоконниках купленные за копейки сборники стихов. Об этом подумал его одинокий товарищ, когда возвратился домой с «похорон» (от «поминок» даже Сермяга отказался) и включил люстру, с которой свисала нитка с ненужным бантиком из бумаги. «Тупоносая, хищная и щекастая тварь», — однажды Жаров зачитал ему по телефону навеселе стихотворение Федора Сологуба. Телемастер даже в уборной держит книги разных поэтов. Вычитывает забавные вещи даже в журналах типа «Радио» или «Техника молодежи». Про робота, забытого на далекой планете астронавтами, например. К роботу приходят тамошние жители и дразнят его, и так далее. Жаров многое знает наизусть, а холостяку удается запомнить только отдельные фразы, вроде «в автомат пятак просунул молча я». Как Сермяга опух… Такая одутловатость уже не проходит, совсем бесстрашный человек, несмотря на то, что полжизни притворялся, будто не выносит покойников.

Дальше, как принято говорить, если речь идет о чудесном спасении от гибели в газовой камере, или лаборатории врача-убийцы, начинается легенда. Холостяк-одиночка решил, что не будет заводить себе нового питомиц. Он сам увлекся имитацией кошачьих повадок, дверь в спальню оставлял приоткрытой, и караулил, когда появится мышь. Однажды он прыгнул с кровати и успел ее поймать, потому что мышь съела слабую отраву и едва передвигалась. Он подбросил ее в воздух и поймал раскрытым ртом. Пытался проглотить, но задохнулся. Через некоторое время мышь ожила, первым шевельнулся торчавший изо рта хвост. Мышь выкарабкалась и удалилась по паркету своей дорогой куда-то под диван. А холостяк остался лежать ногами к телевизору, отражаясь в телеэкране, он лежал, выгнув спину, с застывшими над грудью полусжатыми кулаками, словно собирался выбить из глотки клич Тарзана. В его оскаленный рот смотрел бумажный бантик.

«Уже и такой титул у них есть?» — Весело удивился Виктор Жаров, удаляя с кинескопа пыль косметической кисточкой у одной скучающей шатенки. По телевизору пел какой-то питурик, представленный как Князь Русского Соула. Жаров успел отметить плотность портьер в квартире своей клиентки. Она сказала, что из соседнего дома могут подглядывать, а мало ли чем ей вздумается заняться.

— Но ведь это прекрасно, — пробормотал Жаров. Он специально положил остывать паяльник на подоконнике за одной из портьер, чтобы был повод за ним вернуться.

Она за Телефункеном. С кровати не видно, но она там. Между портьер белели ребра батареи. Радиатор висел на двух крюках, и еще два поддерживали его снизу. Впервые в жизни я сосчитал ребра, чтобы встать, но лишь приподнял голову и понюхал воздух — проветрилось за ночь или нет. Ненависть к японской литературе помогла мне вылезти из постели. «Записки у изголовья», сука! А стишки какие сильные! Нет, самый лучший переводчик с японского был мой отчасти тезка, Гарри Трумэн. Он знал, что делать с этими гениями дзюдо. Всадил им под сраку в кимоно атомную бомбу. Хвала Америке за два городишки с тошнотворными названиями Хиросима и Нагасаки. Никто, кстати, не сочувствовал тем, что там сгорели. Гарри Трумэн вовремя вырастил эти грибы. А этот пидорас Мисима… Сразу стало весело. Судя по умеренной испарине, похмелье будет терпимым. Тут же, вспомнив, что кто-то должен подойти, я быстро собрал постель и откинул покрывало, чтобы не садились в уличных брюках туда, где я сплю. Под душем я представил, как напряглись бы хавальники наших «зеленых», услышь они слова правды про двух уродов, Хиросиму и Нагасаки, которые с детства хочется добить, вспомнил ядерный гриб с надписью «Венец творения», но не вспомнил, откуда картинка, наконец, как живые увидел уши выродков-мутантов из Челябинска, играющих «альтернативу», по дьявольскому хохоту понял, что вчера вечером сумел остановиться вовремя.

После ванной я заглянул за пустой корпус приемника. Ее там не было. Что за Чорт! Не могла же она сама спрятаться. Тем более залезть в холодильник. В холодильнике не было ничего особенного. Остатки тех мелочей, про которые принято говорить, это, мол, не еда, это… Не может быть! Я почти отпрянул от холодильника, и в смущении затоптался в центре коридора. Стыдясь собственного жеста, попробовал взъерошить несуществующие волосы.

Значит, все гораздо хуже, чем мне показалось. Смутная тревога все-таки настигла меня. Мученически зажмурился и широко раскрыл глаза. Она смотрела на меня с подоконника сквозь тюль. Выходя из комнаты я отнес ее, от греха подальше, в кухню, поставил на окно и совсем забыл про нее. Злодейку с наклейкой.

В ней оказалось гораздо меньше, чем я ожидал. Значит, я еще чего-то не помню. Пока кипятится чайник, возле форточки постараюсь разобраться, чего не хватает. По подмерзшему тротуару шел немолодой мужчина с большим портфелем, его походка, мне показалось, могла иметь отношение к моему состоянию. Мужчина был с усами, в бараньей кепке. Это же Филипоньо, он идет ко мне, он вчера звонил, и мы договорились. Я поспешил отпереть заранее, чтобы он не мучил меня звонками. Внимание, внимание! Вас посетит Баранья Кепка. А завпост Иванов носил бордовую из мохера, театральный щеголь и паладин Сермяги.

— Пливетствую, — произнес Филипоньо, стаскивая перчатку.

Я давно отметил, что здороваясь, он смотрит куда-то мне за спину, поверх моей лысины.

— Вот тапочки, — я махнул рукою в темный угол, — чай, мой руки.

Чекушка стоит на прежнем месте. Сколько в ней? Грамм пятьдесят, не больше. Филипоньо прошагал в мою комнату и со стуком поставил на пол свою ношу. Створки портфеля из грубой пупыристой пластмассы были стянуты двумя резиновыми жгутами.