Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Механический секретарь: «Окорок в Германии».

Белан Сергей (о классном руководителе): «В пизде окурков до хуя».

Безлюдная амбулатория. Мировой парень. Вы уже догадались, что перед нами Крюк Коржов. Хорошо бы на этой тумбочке, — думает Крюк, — разложить мои книги, а баночки переставить вон туда, да-да, на подоконник. По-до-конник. Не забыть сказать рабу Серёже, Шельменко-Денщику, как его называют эти п-падонки. Сюда ходит молодёжь, надо узнать насчёт видео и компактов. Есть отличные. Отличные. Не обмануться бы. Что ж Морис не идёт. Видимо, опять играет на компьютере. Терпение наше на исходе.

Механический секретарь: «Всем праведникам сдать мочу».

Ужасно глупое объявление. Однако я откликнулся на его онейрический зов. Видимо, ещё поют петухи в Мединасели. Ну а где же я бутылку положил? Явился по приглашению, точно Каменный Гость. «Из камня кожаный его плащ», или как там еще. Зря я читал заклинания, чуть ногу варом не облил на даче. И вот неожиданно очутился здесь, по вздорному, крайне нерелевантному поводу. Ту са ме самбль асэз'этр анжэ. Во всём этом чувствуется дикий ресантимант. Надо же — моча стоит, а очереди нет.

Механический секретарь: «Всем праведникам сдать кровь».

Подумать только, моя с точки зрения сериалогии, не чего-нибудь там «Пичужкин и Ко», а сериалогии, святая кровь может оказаться в одной пробирке с выделениями какого-нибудь мизерабельного Бляфафаса! Не обмануться бы… Не об-ма-нуться.

Среди агентов Коминтерна и власовцев эпохи Диско есть две разновидности маминых сынков, вся ошибочность сохранения жизни которым настойчиво и грубо проявилась только после гибели нашей страны. Они, долгое время ни на что не годные от страха при Леониде Недосягаемом, месяцами не вылезавшие из одних трусов, не меняя носки от одной смехотворной резолюции ООН до другой, вдруг, когда с улицы запахло, также, как у них между пальцев, встрепенулись и, бросив «Мама, я не маленький», отправились искать каждый своего папу.

Врождённая безотцовщина, даже если её воспитывает какой-нибудь русалкин хахаль, всё равно с тупостью ансамбля Supermax (игравшего столь повлиявший на Ларкова и Тальертского KRAUTFUNK) мечтает, мотая стенобитною башкою, о мужчине-дяде в сапогах, с кобурой и лицом мужественно-красивым, хотя и окутанным до времени газообразной паранджой, и ждёт, что он придёт и даст поиграть с пистолетиком.

И так они рыщут, высматривают — одни походкой штурмовиков питурика Рема, частицу которого добавлял к каждой своей роли Михаил Пуговкин, другие элегантным шагом обречённых атлетов, прилетевших в Мюнхен, где их ожидала Смерть, а не медали. «Братцы, ко мне жена пришла: топ, топ, топ». KRAUTFUNK.

«Топ, топ, топ»… Чорт любил этот фильм. Он улыбнулся без улыбки на лице, но её, эту краткую, но глубокую перемену равнодушного к солнцу и луне взгляда, уловили глаза красивой девочки, посмотревшей на нигерийскую маску в день своего девятилетия за девять тысяч от Хортицы вёрст. Она видела себя во сне бесстрашно кувыркающейся на гимнастическом снаряде в форме огромной фигуры Глубоководных — Свастики. Утром оделась в серенькое платьице, пошла и нарисовала её красным на Стене Плача, той, что имеется в каждой комнате смеха, и вымолвила, глядя в одно из кривых зеркал: Я хочу, чтобы ты знал. Чтобы ты знал. Ты знал. Знал.

Бывает лица, кажущиеся издали гладкими и свежими, вблизи растрескиваются в абстрактную паутину морщинок. Лицо Нечистого, что сидел на берегу Днепра, можно было издали принять за обломок древесной коры или камня, но, придвигаясь ближе, оно всё отчётливей обретало черты несовершеннолетия, черты сверстника той далёкой девочки-ведьмы, что по капле собирала красноватую жидкость в ампулку от маминых духов.

А вот и Крюк. Александрина. Коржов пришёл: топ, топ, топ. Как там у любимого автора: бросаем бухалово, пых, грибы и кислоту, включаемся в предвыборную агитацию за меня, грохнем так, грохнем так, грохнем так…

Поверьте, мало не покажется. Никто ко… Никто костей не сбре… Не соберёт. Жаль «Пианину Ленинград» нечего сдавать. Дед своё пожил. Пожил, да не дожил. Пожил, да не дожил. Дай твоей любови течь. В новой реальности будут властвовать ваши кумиры. То-то ваши выражения лиц уже давно напоминают что-то неприличное.

Мужчина, воспитанный без отца, до смердящего савана готов притворяться любознательным ребёнком, готовым пойти в музей с первым взрослым. Одним подавай генерала контрразведки, сказочного дипломата, прямо с лошади запрыгивающим в посольский лимузин, где читает на заднем сидении, листает журнал «Америка» мать моя женщина. Другие, в силу особенно исковерканной внешности, не любят военную элиту и академическую науку, эти предпочитают санитара завотделением, машиниста сцен режиссёру, разжалованного сотрудника органов большому начальнику. Среди таких спокойнее. Вот Сруль, к примеру, не скрывает своё кредо — лучше иерофант среди поваров, нежели повар среди иерофантов.

Когда Орлан выпал из гнезда и сломал ногу, Сруль быстро-быстро притащил учебник под редакцией Лампы Чижевского, и давай обучать пищевого родной речи:

— Что на рисунке?

— Колодец.

— Кто в колодце?

— Ба… Бабушка.

— Вот. Я за Тыкву… Тыква?..

— … В микву.

— Молоток.

Потом Срулице стало плохо. Пришлось вспомнить, что «есть на Мясоедовской больница». Кролик, отщёлкавший её конусы на фоне челночной сумки, стал бегать к Сашке, отпустил мех, пропах ладаном. Срулиан приболел от лихого Нэлиного типуна, видно, немецкий организм еврозараза не берёт, ей лишь бы чем лизать было. Кроме того, Сруль не настоящая лесбо, такая, скажем, как Сало или косоротая Прачка, тупой и неинтересный осибирок в галифе бедренного жира. Топлёного, потому что рожалая. Сруль потолстел, голос её стал заметно ниже.

Крюк Коржов Желтобрюх во 101-ом поколении тоже пришёл на Мясоедовскую, хотя это и не его больница. Чорт знает, что это он вынимает из пристроченного в вонючей Турции кармана. Глядите-ка: пузырёк. Эй, лысенький, со ствола будешь? А чувиха? У меня нет чувихи. Лысенький, выпей, выпей, дай кино посмотреть!

Крышку, я думаю, им оставлять нечего, бормочет Александр, он недолго возится с бутылочкой, но успевает брызнуть на бумажку с направлением, так, что возникает жёлтый кружок. Коржов боится уколов, разумеется, не он один, но забавно наблюдать сильную личность в сомнениях, с мочой покончено, надо взойти на следующую ступень, переступить порог кабинетика, где он тысячу лет не был… Впрочем, вероятно, его должны вызвать, подождём приглашения.