Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

— Я не люблю, когда мужчину зовут в гости и сажают за стол баб…

— О! Ты тоже это заметил! На хуя это надо, они что, рассчитывают, я буду серьёзно разговаривать при них? Серьёзные вещи, даже если в них много юмора, обсуждают с глазу на глаз. Раз они готовы говорить с тобой в присутствии своей коряги, значит — они не считают тебя серьёзным собеседником, значит ты — пидорас, это оскорбление.

— Причем ладно ты подживаешь там с какой-то, нашёл себе кусок манды, она видит твои конвульсии, твои выделения, зырит на тебя в темноте, разбуженная твоим храпом, пиздит про волшебные свойства бирюзы, так не срамись! Отправь её куда-нибудь. Хуй. Зовут, а припрёшься, они сидят. Хуй выпьешь, хуй покуришь, закуска не лезет, потому что это, считай, стол накрывать в женской параше. Держать в доме этот бурдючек и делать вид, что так надо, что это даже почётно в сорок-то лет, это всё равно, что слушать в эти же сорок лет Дю Папл, нюхать у покойника под хвостом.

— «Не говори мне о них», как говорит Сермяга.

— А ты дослушай, Фогель, ты дослушай… Эти создания, больше похожие на похожих на них неудачных зверушек, уверены, что добились господства именно сейчас, и дёргают себя за яйца, чтобы сигналить как последняя дешёвая свадьба при въезде во двор, на весь, бля, мир. Поэтому для них так важно преувеличивать достижения современности и обсерать музыку, кино, духовное превосходство романтического прошлого, как опять же баба ругает фраера, который выступал с нею выступал, потом ему стало противно, и он её бросил. Смотри, сегодня бездомный пьяница и банкир одеты по одним и тем же картинкам, просто у одного лахи почище и поновее. Если банкир поносит свой гардероб лишний сезон, он у него тоже истреплется до синяцкого состояния, причём очень быстро.

— Поэтому им так важно жить «бабьим умом». Мстительно, мелочно и суеверно проклинать советскую власть и превозносить «писю» своей хуны, срамиться, но делать вид, что балдеет.

— Если у «барона Врангеля всё английское», то у «Арона» Врангеля должно быть всё последнее?

— Новейшее.

— Кстати о сраках. Фасон бельеца одинаков, независимо от профессии той, в чьей голове зреет решение, кому эту сраку показать. Система, где бабушка боится постареть, такою быть и должна, где страх перед старостью понятие нюренбергское так и выглядит. Место, где по уграм в ветвях безмятежно кашляют птички.

— Охуенно сказано. Новый лупоглазый мир, где Челентано — это уже Гитлер, так? Двенадцатилетний палестинец, чортик, камнем зашибающий лапку обрезанной борзой. Куба мешает высморкать елду отцу святого семейства. Им очень важно, чтобы «новизна» отрастала, как волосня, чтобы можно было её сбривать и любоваться снова и снова, как пел Горовец. Они недаром переживают: Надо же, только открылись. Хозяин в обед угощает нас и йогуртами, и колбасой копчёной-толчёной, какой только не угощает, радуется человек, видно, что разбирается, всю жизнь хотел этим заниматься, но ему не позволяли. Жизнь сохраняют, а развернуться не дают. На что уже Лариска сердобольная, но и она, слышишь, звонит: «Я б этих гадов арабских сцыкунов повешала усех».

— Где ты это слышал?

— Нище. Сам знаю. То есть если тебя зовут в гости, там происходит богослужение особой секты добрых людей. Но чтобы подчеркнуть свою доброту, праведникам для контраста необходим дух противоречия, сатана. Вызывать князя Тьмы с помощью заклинаний запрещено, да у них и не получится. Вот они и приглашают тебя в свой любительский спектакль. И ты правильно делаешь, что не лезешь в залупу, а только ешь, пьёшь и куришь, пока они галдят о небесах обетованных под музыку Вивальди. Они и не собирались предоставлять тебе слово. Дьявол разевает пасть, чтобы закусить, но сначала выпить, но сначала спеть…

Серая громада Преображенского моста, соединяющая скалистые берега Днепра, призрачно отражалась в тёмных водах древней реки.

Где ноябрьский ветер с особой свирепостью треплет безымянную растительность, под скалою, увенчанной «ласточкиным гнездом», на камне сидел Чорт и смотрел, как пузырится внизу холодная пена вокруг чёрного поплавка на цепи, издали похожего на плавник или коготь…

Камень, на котором он сидел, напоминал обезглавленную пирамиду, одна нога его, чёрная и длинная, была согнута в колене и упиралась в её каменный бок, другая, вытянутая вперёд, покоилась на куске железа. Голову Чорт склонил немного в сторону. Только что в ней без умолку звучали «голоса, голоса» и почти всё, о чём говорили там, ниже по Днепру, те двое, ему понравилось, правда разговор их, прерываемый водкой, происходил вчера в сумерках, а потом и в кромешной тьме, потому что пристань не освещается. Но Чорт до такой степени заслушался, что просидел в этом одном из самых любимых им мест всю ночь, будто сам он тоже водку пил, отравился и умер. И происходило это вчера вроде бы не в ноябре, а в феврале. Ничего страшного. Какая разница, когда Чорту ходить на пляж, ведь он всё равно не купается и не загорает. А здесь в уединении, где не дрищет в уши эфэм-радио, не трясут барсетками хуем нездоровые жирные скопцы, не тошнят жиды и женщины, он может помечтать, подумать один на один с ветром, водой, воздухом, хранящим в своих невидимых складках все песни Баттисти, Беляева, Ухналёва, Королёва… Хорошо там, где на тебя не сцат, ветер тебя не сдует, не утопит в воде тяжёлая масса земли, где камень не содрогается от омерзения, что ты на него присел, потому что ты не из числа тех, кто должен быть напуган и растерзан.

Опуститься среди скал, кишащих в змеином мае нашими ядовитыми друзьями, посмотреть, вот так склонив голову (на манер Винсента Прайса, кстати) на знакомые берега, которые, по меткому слову одного из чертей, взывают к мести… Вот так же как Он сейчас, в ноябре, в феврале, всегда, чертёнок приходил к берегам, улавливал через радиохулиганов нужную музыку и мечтал, фантазировал в правильном направлении…

В центральном пролёте моста появляется маленький, но мощный катер-буксир, он движется против течения, вздымая волну, которая вскоре ударит в камни, и рассыплется подобно своим предшественницам.

Чорт бросает пустую чекушку, но она исчезает в воздухе, не долетев до воды. Его рука тоже как будто не покидала карман хуцоватого пальтеца, снаружи виден только один большой палец с деформированным в аду ногтем. Чорт будто бы спит, но это только кажется, он фантазирует.

Снова зима, возможно февраль. «Всем праведникам сдать анализы». Безлюдная амбулатория. Девять часов утра. Сквозняк в прихожей постукивает входной дверью. На клеёнчатой тумбочке уже стоит несколько баночек с жёлтой жидкостью. В дверь проходит лобастый, бородатый праведник в турецкой куртке под кожу со шнурком вокруг задницы. Он поднимается по скрипучим ступенькам к тумбочке и делает вид, будто откашливается.