Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

— Я думал, ты мне про Сруля расскажешь!

Сруль всем нравится. Это роднит Сруля с Сермягой. Человек, отказывающий Срулю в признании, будет грызть от одиночества ногти на необитаемом острове. Знаешь, как победил Аркадий Северный? Он сумел сделать так, чтобы его не прервали на первом куплете, потребовав перепеть в другой манере, желательно трезвому и т. д., либо не петь вообще. Он погрузил критиков своим блеяньем в гипноз неопределённости, и нужный момент был ими упущен, язык не повернулся, Аркадий пропел, как хотел, и не смолкал уже до самой смерти. Потому что на миг стало непонятно, хорошо он поёт или плохо, и свой магический переворот Северный осуществил под видом еврейского акцента.

— Селедка так не напишет. А ты публикуешься под своей фамилией прямо Парасюк?

— Прямо Парасюк и пизда-нога. Терять мне нечего. Смотреть прямо, слушать громко. LET IT BLEED нужно слушать громко. Сильный диско. Я хотел… диск. Я даже дал эпиграфом к «Кокосовому телефону» строчку… оттуда. Пусть льёт кровь. Реклама затычек. Помнишь, как ходили всем двором за сарай смотреть на клок ваты. Рок эраунд клок. Русский клок выжил. Нас сбривали, но мы отросли. Мы русские — с нами клок. Бесплатная Аптека слушает.

Селедку перестали печатать. Когда он упиздил в Израиль, дома его репортажи шлёпали по старинке, ожидая, что он будет присылать «жвачку» и «джины». Какие, блядь, там «джин ы ». Он до сих пор ходит там в чём уехал. Знаешь, как эти пидорасы там живут — их там два вида. Одни моют полы у более блатных, другие вообще полы не моют. Классовое общество. Филофонистов. Рыжая Скотина (самый нелепый критик всего, что я делаю, я — самый нелепый поклонник его таланта) говорит, что в молодости Селедка был членом ВИА «Гитары», он у него в доме афишу видел. Ящерица привёл Скотину покупать у Селедки штекера. Джеки, как выражаются современные «гитары». Совсем не нужный инструмент. Придумал хохму — скажи так. На хуя петь — тем более под музыку.

Возвращаюсь к Срулю. Из подробностей пикантных. Срулик хочет элегантный. Битте зер — Данке шён. Важен конус обнажён, по-немецки будет бонус. Туфли трусики. У Сруля есть баба-лесбо, свой такой же «Элтон джон». Тёркин на том свете. А прежде чем лечь в могилу, человек портится и воняет. У Сруля есть хмели-сунэля, которая деловито с потным от восторга носиком склоняется над срулиным мясом, чтобы потом платить в обувном. То есть, когда дяденька выступил и не уходит — тяжело. Когда юноша объясняется в любви (кроме личных вещей багажа нет) есть прямой смысл перевести взгляд — скользнуть, блядь, с его телячьх губ на оттянутые коленки треников.

Немец Нэля видит в Сруле свою маруську. «Я лючче этих крис» — трип знакомый. Сруль остаётся в оболочке, а Нэля поёт (она славистка): «Я люблю тебя грызть, и надеюсь, что это взаимно». Цветаевские дела: «Мне и поныне хочется грызть». Хочется грызть. ГРЫЗТЬ! Ногти на необитаемом острове. Коротко говоря, Сруль у Нэли на балконе, балкон в Берлине, и Нэля суёт Срулю палец не куды-нибудь, а в местком! За характер… За говнистый характер их отношений. Жаль, не слышат меня морские епископы.

Между прочим, Сруль не скажет Нэле: «Подержи манто, я схожу посру». Не скажет по-людски. Скажет: «Мне надо». И свой лапсердак повесит в кабине. Согнётся в почётную грамоту, так что медальон ляжет в волосню, и, краснея, начнёт какать. Звезда полынь. А Нэля ждёт. Сруль-падишах. Телефон рядом. Колонки раздвинуты, из главного динамика разит Министри, так, что содрогаются полипы. Нэля слушает ноздрями. Лезет пальцем не куды-нибудь. Нэля прачка, отстирывает выделения вины. Конус повис матюком. Не куды-нибудь, а. А! А!! В местком.

Август Хирт, директор института антропологии в Страсбурге, задумал чудовищный проект — Нэля помнит, что за проект. Речь идёт о коллекции черепов. Черепа собрать не удалось. Но мысль о том, что среди них мог оказаться череп Сруля, леденит Нэле душу.

Сруль, словно не подозревая о переживаниях своего опекуна оттуда, шевелит двадцатью кожистыми щупальцами, пытается поднять одну бровь как можно выше другой, и жалеет, что Нэля унесла второе зеркало в ванну, чтобы проверить, заживает или нет типун под ягодицей. Для этого надо повернуться задом к зеркалу большому и поймать то, что в нём отразилось, зеркалом маленьким. Сруль Нэлю не балует. Рано. Была бы «Сруль» не Сруль, а Герта, Нэля бы уже не раз прикрикнула: «А ну сними ботинок». Но в случае со Срулём мешают черепа. Встают, как живые, их обладатели и душу вынимая, тянут: «Отдай девочке что есть дефицит. Она поносит и простит».

Даже у Адамо была песня «Мои руки на твоей сраке». Мэ мэн сюр тэ' а ншэ. Да. От мыслей о Сруле, которому начинает нравиться то, что делает Нэля, в голове немецкого холостяка карусель, на её лошадках и гусях лица друзей, улыбки тех, кому пить за друзей погибших не пришлось. Сруль пробует разные улыбки. Одна улыбка — один ботиночек. Она даже пытается поджать ногу, как ей показывали пидорасы. Плёх. Тавай ещё. Не получается. Сруль, мяукнув, падает на матрас. Пусть видит, что я голая, потому что мне не в чем ходить. Стоп. Значит, вчера была игра? И Нэля-Бульдозер учитывает не хронометраж, а количество лжеоргазмов. Так не то, что на платформы, на шнурки не зарабо… Нэля любит гуталин. Но в ботинках, по которым она скользит своими германощеками, она не разрешает выходить в них на улицу. А ещё у Нэли есть перчатки. И «кошки» монтёрские, чтобы взбираться на столбы. Кушает Нэля мало, зато выпивает два литра воды без газа. О Гитлере в этом доме говорить не принято. «Тебе нравится, какие у меня зелёные рукава?», — спрашивает Нэля, только бы подойти к Срулю поближе. Сруль шевелит ороговелыми сверху присосками (почти по пять штук на каждой конечности) и, не говоря ни слова, улыбается, как слабоумная квасовщица Роза со свадебной фотографии. Картофель возбуждён. Сруль будет гостить, пока не добьётся своего. «Я сейчас приду» — произносит Сруль, вставая. Сразу становится видно, что она ниже немки, неудобная, плохо соображает, зачем вообще здесь. «Шдэм-с», — сдавленно вымолвив подхваченное в Москве словцо, Нэля с жадностью ловит всё то, чем разит от её гостьи, так безбожно разит.

Походкой шарманщика Сруль удаляется в ванную, где, повернув кран, делает вид, будто «приводит себя в порядок», а на самом деле пробует, завладев наконец-то зеркалом, поднять как можно выше одну из бровей, так же высоко, как это получалось в телепередаче у дочери одного артиста с Таганки.

Обнял Срулик Нэлю рукою. Намекает — мол, пойдём. С подругою такою ботиночки найдём. Йо-хо-хо, тухлэ рунду платим я . В 70‑х годах интеллигенция бредила Польшей. Поляк мог завафлить любую хорь. Любой поляк вонючий, самый вонючий поляк мог рассчитывать на стол. Плюс подъебнуться. Сруль метил в лампу Чижевского. Острил зубы на повара, охотился за вишнёвым пальто. Йо-хо-хо, тухлэ рунду платим я . Агата даром остриц. Олимпик. Рахиля есть, а сигарет нет. Динамит-Меламед вишнёвое, стародавнее, нестиранное, янтарное. Правда, наша звезда красивая? Мы зайдём. Ты посрёшь. И пойдём дальше.