Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

— Парасюк, я никогда не мог до конца понять, что ты говоришь, но мне всегда кажется, когда ты говоришь, что это голос из глубины моей собственной души.

Морские епископы удалились туда, откуда пришли. Два года спустя эта часть левого берега будет отрезана от суши цементным забором. Резиденция Нападающего станет похожа на голову любовника, увидевшего летающий, или пытающийся оторваться от земли гроб. Где ж ты так поседел? Такая седина бывает разве что у тех, кого задержали с партией порнографии в багажнике «Запорожца» на венгерской границе.

Я не стал спрашивать Ломмеля, кто это был, так же и морские епископы не поинтересуются у него, кто это длинный, где-то мы его видели. Мы все друг друга видели, потому что остановились в одной точке — «Днепр‑11». Иногда мы посещаем «Весну‑2». Немёртвые среди мёртвых и неживые среди живых. Мы не можем причинить большой вред современному обществу. Не больше, чем не протянуть руку тётке, поскользнувшейся в проливной ливень на асфальте.

— Вот, Юлий Карлович, мы здесь с тобою сидим на покрышке от КАМАЗа уже почти два часа, повидали морского епископа и не мёрзнем. Мне нравится, когда возвращается то же самое, то, что успел полюбить, потерять из вида. В такой атмосфере, когда темнеет, я переживаю прилив спокойствия и мощи, как будто это восход солнца. Сумерки заковывают меня в доспехи. Невидимая рука ставит мелодию, которую тщетно искал, ожидал услышать, пытался воссоздать по крупицам, отслеживал в старом фильме, где она и звучит-то считанные секунды в обрезанном склейками эпизоде… Ты, кстати, помнишь, как мы слушали у тебя довольно неуместный в 79‑м году сингл Элвиса: я принёс, раз десять, точно. Чувака, чей он был, врача, собьёт в 99‑м машина, вместе с женою, насмерть. Тогда к тебе прилез какой-то дружинник, его семья не захотела жить в Израиле, и вы вспоминали, как дезертир отстреливался с чердака у вас во дворе и раздробил пулей коленную чашечку, прибывшему уговаривать его сдаться, полковнику. Эта жирная образина больше всего поразила меня своим преклонением перед Хурдой. Хурда и мне был интересен, как монстр, как, блядь, фрик, но его методы… У-ля-ля. Дтя конца 70‑х, конечно, в твоём культурном доме это был урод. В сравнении с Лёвой, Светой, тружеником-бухариком Клыкадзе он смотрелся как жуткое антисемитское пугало. Мне хотелось, обхватив парик большими пальцами, разрыдаться, выпихивая вздохи в духе женского фальшоргазма: «Сволочи, сволочи»… Знаешь, кто, где и когда так повторял это слово? Сермяга на стадионе «Локомотив» вечером одного из последних августовских дней 74‑го года. Наливай. Хорошо, что мы взяли стопки… А помнишь, выпивали из рюмок, когда ты привёл новую худую чувиху, во дворе ебанутого Блохи?

— Сермяга, это Саня-Геополитик, и Нападающий тоже он…

— Да. Сермяга — это Нападающий. 220 — это Азизян. Сруль — Товар для Ротшильда. А Парасюк — это я.

— Я чтобы голову не ломать…

— Правильно. Ноздря ломал голову и не раз. И, представь себе, он её таки сломал. Однажды зимой в голове его нашими фокусами был приведён в действие некий механизм. Он перестал пить. Заставил Сёрика и Цаплю разучивать ненужные песни Челентано, каждая из них после первого исполнения с глухим, так мне казалось, плеском уходила под мёртвую зыбь кабацкого паркета, точно утопленник с камнем на ногах. Видно было, что Ноздря ломает голову. Меня и Смакабумбу перестали пускать в оркестровку, как будто боялись, что нам станет известно про водопад и пропасть сразу за порогом. Как-то раз, прослушав все новинки коллектива Скандинава Игоря (о скандинавском происхождении ему напиздела «первая скрипка на кладбище» пресловутый Беззубченко), мы уходили из кабака, и попытались просунуть в оркестровку треть бутылки водки. Дверь приоткрылась, бутылку взяли, и прежде чем снова запереться изнутри, голос Ноздри произносит: «Придёте — допьёте». В чём-то Ноздря был прав, он хотел сказать: «Если бы вы приходили допивать не через день, а раз в три года, мы и по сей день играли бы в «Берёзках». Узнав о том, что я возобновил выступления, он, говорят, улыбнулся по-старому и заявил: «О! Значит, пацанчик тоже понял, что лучше играть живому в «Ноздриках», чем мёртвому у Джима Хендрикса»…

— А почему «Сруль», это же хорёк, я правильно понял, не мужчина? Почему Сруль — Товар для Ротшильда?

— Надо же, фанат Хурды. Тогда он смотрелся как уродливое исключение, а сегодня это типичный клубист. Такие продают тибетские барабаны. Абсолютно одинаковые гномы-аквацефалы. Когда в их поселения привозят какого-нибудь старого с гитарой, в них пробуждается серьёзная благодарность: «Вы помогли нам выжить и т. д». «Своими, блядь, песнями»… За Адольфа, Юлий Карлович, покамест нас никто не слышит, кроме епископов чёрного воздуха… Гном-аквацефал и соска типа «бродяжка» вонюченькая. Вся заросла, отливает желтизной. И заметь, никто их не давил, пока не поздно. А «Товар для Ротшильда» это немое кино, титры там, когда Михоэлсу снится, что он продаёт невест в Нью-Йорк. В клетках. И когда подвозят в особенности крупный экземпляр, возникают титры «Товар для Ротшильда».

— Когда ты только успеваешь и бухать, и столько запоминать! Ты ж раньше писал, сейчас не пишешь?.. Я имею в виду, чтоб печататься там…

— Почему, как раз приступил к большой повести про Сермягу, страницы четыре уже готовые лежат. А публикации… время от времени возникает круг людей, которым кажется, что они ждали чего-то подобного. Потом, как обычно, с вонью, с претензиями круг распадается. Более опытный автор наверняка пизданул бы что-нибудь насчёт того, что в этот круг попадают либо те, кто себя ещё не нашёл, либо те, кто уже успел потерять. Если это мужчины — они лет до сорока ждут маму с работы, а потом, так и не проявив самостоятельность, превращаются в бабушек у подъезда. Близость с мальчиком, ожидающим маму вопреки туче-непогоде и вешалке, в темноте похожей на великана, превращает их в «мамину подружку», разбивает в лепёшку малейший образ, таинственность, особые черты, делает их бесформенными и неузнаваемыми.

Посмотри на современных исполнителей уличной песни, на каждом из них золота больше, чем на тётке-завмаге с шиньоном на голове. Расстояние между ними и Северным — как между неграми, которые исполняют «гангстерский рэп» и нормальным советским слушателем радиохулиганского эфира году, скажем, в семьдесят втором.

Видишь, морские епископы появились здесь вовремя, потому что услышали зов. Но главное, что они смогли удалиться тем же путём, каким пришли к родным берегам. Пройдёт три–четыре года и они уже не смогут к ним приблизиться, а значит и уйти знакомым путём.

Притязания «Малого Шайтана» смехотворны. Кто станет считаться со стадом овец, предавших невозвратное, неповторимое — Советскую Империю Зла, всего два процента её жителей поклонялись ближневосточной образине, а привычным состоянием свободного от процентной паутины римлянина была эйфория между второй и третьей рюмкой! «Малый Шайтан» должен разделить участь «Большого Шайтана», тем более оба никакие не шайтаны, а так… Разница между ужимками и прыжками «Малого Шайтана» и его заокеанского друга примерно такая же, что между «Калиной красной» и «Мальтийским соколом». Или «Портретом Дориана Грея» и «Андреем Рублёвым». «Мальтийский сокол», правда, в некотором роде путёвка в жизнь. Но кто хочет жить, Фогель? Кто хочет услышать и проснуться? В основном хотят послушать и заснуть. Не одолеет «Малый Шайтан» джигитов. А джигиты не одолеют овечьих глистов. Малый Шайтан — ничто, остальное — тем более. Нужна не революция. Эпидемия. Берега взывают к мести.