Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Пустырь вырос за бывшим костелом, словно кислотная клякса. Говорят, землю купили не то армяне, не то бывший лысый физрук, который отмечает все еврейские праздники, несмотря на шукшинское лицо и фамилию классика украинской литературы. Если спрашивали «что там будет» все повторяли один ответ: «стоянка для машин». Точно так же в детстве на вопрос, чем плох Адольф, говорили: «столько людей погубил». Холостяк долго стоял у светофора, пропуская транспорт. Был выходной, включили желтую мигалку, и никто не хотел дать перейти через дорогу единственному пешеходу. Перед похолоданием сгустился странный туман. За сотню метров мало что видно, зато дома и деревья, те, что ближе, выглядят отчетливее и новее. Черные ветки видны до мелочей, как будто сам их рисовал. Нездешний силуэт католического храма красиво выделялся тротуарной серостью на фоне сизоватого неба. Мужчина со спортивной сумкой шел и вспоминал Лазаря, своего давнего кота. Тот не хотел полезать в мешок, сильно метался, пришлось сперва накинуть сетку. Лазарь третий день страдал от чумки, надо было срочно делать уколы. Пассажиры в трамвае косились на шевелившийся мешок. А эту сумку он хотел подарить телемастеру, но тот сказал, спасибо, не надо, мне нужна более просторная. Теперь в сумке лежало угловатое тельце Цезаря, тяжелое, как дрель. За костелом его поджидал Сермяга с лопаткой.

Лопаткой и грабельками пенсионер Сермяга зарабатывал на лишнюю бутылку, приводя в порядок могилы чужих родителей накануне христианской пасхи.

Достали Цезаря. Он вчера ночью околел. Почернела и заострилась белесая мордочка. Лицо Сермяги, измятое, как рваный мяч, напротив, казалось еще больше опухло с последней встречи. Хозяин перевел взгляд Сермяги обратно на кота, и поджал губы, чтобы не рассмеяться. Он вспомнил фразу из песни Галича «В автомат пятак просунул молча я», как Сермяга доказывал, что в ней говорится о пневматическом сексе. Он все-таки хмыкнул, и Сермяга тотчас с чуткостью слепого поинтересовался:

— Что такое?

— Не могу видеть ихних родителей, в особенности отцов. Узнаю черты. Звонит одна. Супруг ее не грузит, радиотехник, типа нашего Вити Жарова. Знаешь, что он делает? Подслушки, и все умещается в дипломате, и стоит пятьсот. Золотые руки. По-моему, она звонит всем подряд и ноет, что ей нужна дубленка. Это ты мне говорил, что у тебя в записной книжке одни покойники? — он потрогал пальцами грабельки, — Нужны золотые руки, а хуем ты карьеры не добьешься.

— Не говори, папа. Хуя нет, пропил… У них все есть, потому что руки золотые, плюнь и вырастет, — брезгливо вымолвил Сермяга и сплюнул себе под ноги.

— У тебя скоро перекомиссия?

— Звонила сестра, а я же жь в запое. Звонит шо… что с вами, вы больны? Простудился, но я давно хотел к вам прийти. Не надо вам приходить, мы вам пойдем навстречу. Хоть какое-то лекарство дадим, в смысле — без бабок. А я же жь его бабушкам…

Врачи идут навстречу. Хипповали, подтусовывались, теперь идут навстречу паразиту, каких мало. «Симпатичный был мужчина», — произносит медсестра голосом знатока-реставратора, когда за Сермягой, словно сошедшим с картины, закрывается дверь кабинета.

Цезаря кое-как уложили набок, чтобы лапы не торчали, присыпали сперва песком, потом полетели мелкие комья глины. Хозяин кота, чтобы согреться, сбежал по бетонным плитам.

— Сколько уже не строят вторую очередь ликеро-водочного, лет десять или больше? — окликнул он с высоты, вглядываясь в медный купол новой церкви, дико маячивший над плоскими крышами пятиэтажек, — Я проходил мимо, лежат стройматериалы, краской написано число — 31 января 1992 года.

— Ты еще куда-то смотришь, папа. Я уже никуда не смотрю, раньше смотреть надо было, что с этими пидорасами делать.

— Новая церковь. Кто туда ходит?!

— Ходят, папа, ебать-копать. Это жь Рома Рыльский с Русланом Малышко перекупили, будут делать аквапарк. Это женушка конченная его раздрочила, она ж у него учитель украинского, Сосюру читает… ебать-копать.

— Там же был Дворец Культуры, там Витька Жаров лабал два сезона на танцах, — холостяк ясно представил двух одинаково высоких девочек, которых повстречал там через год после школы — Онищенко и Бабенко. Увидел их втроем, вместе с собой — на пляже, под душем, на оранжевом, брошенным на пол, одеяле. Теперь у них на боку тоже можно прочесть даты — не смерти, не рождения, а так, прозябания. Высокие девочки превращаются в длинные бревна, а набожная жена гангстера все читает и читае-т…Сосюру, — Значит, у них и хор есть, воют морковные морды, редьки в платках, корнеплоды с несбритой зеленью.

— И хор, ебать-копать. Мне не нравится, как они поют, я люблю Элвиса, спиричуэле.

Я никого не люблю, мне пока никто не нравится, оптимистично подумал хозяин кота. Это, значит, сказали бы мне в далеком прошлом, ты ее просто еще не встретил. А чем, собственно, далекое прошлое отличается от далекого будущего? Он догадался, в кого превратила Цезаря смерть. В игрушку. Разница только в сроке годности. Сермяга внизу возился с камешками, сооружая какое-нибудь надгробие. Он успел вжиться в образ полуслепого, которому обязаны идти навстречу все, кто хорошо видит.

— Глаза совсем отказали, катанка ж бьет по шарам.

— Да, лупит по шарам, — рассеянно поддержал холостяк, довольный, что все кончилось.

— Взял же жь матушкины очки, надыбал газету «Палач», что ты с Москвы когда-то привозил. Пишут: надо чтобы так — выглянул утром в окно — висят по фонарям жид, предприниматель, топ-модель, батюшка, генерал, весь русский рок… Охуенно написано.

— Да, охуйно. Это Гарика статья. Этих он уже обосрал. Теперь добивает последних идолов. Че Гевару, арабов с подкрашенными усиками, приклеенные бороды революционных вождей, никого не щадит, только Ежова приветствует, Ежов, говорит, был партийный человек. Всех поносит. Ницше. Всех. Америке, орет: Корею разнести надо уже за одно то, что опуда появился Дохлый Ходя.

— Цой, что ли?

— Нуда.

— А Старая Жопа Дохлого Ходю хвалит, ебать-копать.

— А кого ему еще хвалить, он сейчас в своей стихии, среди колхозников. Окружил себя плебеями. Буфетчицам подавай Пугачеву, а уборщицам — Старую Жопу.

— Да он и сам, папа, веселый буфетчик.

Покончив с котом, хозяин обождал, пока Сермяга занесет к себе домой инвентарь, чтобы потом неспеша (Сермяга быстро не может) обойти весь район, подняться к вокзалу, спуститься вниз и распрощаться. Сермяга тоже не знал названия улицы, где дом, откуда выступал Адольф. Давно запертые двери внешнего подъезда облупились, вросли в асфальт, жильцы всю жизнь попадают внутрь со двора — эти зеленые двери никто не видел распахнутыми.

— Ты знал Ходацкого? Круглолицый, румянец. Учился в одном классе с Флиппером.