Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

…Что-то тяжелое упало в темноте с глухим стуком на ковер. Будущее обступило этих людей, как вода в половодье. Но никто никого никуда не зовет их из тумана. Или они разучились понимать язык сирен?

Было время, эти нимфодембели с офицерскими лапами на незнающих поляроида жопках, могли даже с отрубленной головой перевести «115-ый сон Боба Дилана». И вот, когда надо, это называется, держаться мужественно. Стоять насмерть, как цветок в горшке, который Смерть, поставив косу в угол, упорно не желает приглашать на танец.

Я был бы рад, я был бы счастлив остаться в окружении предметов неодушевленных, среди всего, что не успели изломать и выбросить эти «кандидаты в мастера спорта». Мысленно, своей рукой не получится, я рисую серым грифелем уютное, опрятное кладбище на месте жилого квартала, деревья эти, без коры, платаны, что ли… «Совсем одни, весь мир почил в глубокой дреме, покоя час; и все вокруг ведут себя прилично, кроме — нас». Вот кукла, разве она скажет «Поцелуй меня», притворяясь, что спала. Зачем ей это! Она такую глупость… Ей нечем выдумать такую глупость. И что значит она, он, крещение, обрезание, потеря какой-то невинности, офицерские сардельки? Есть Ящерица, есть Сермяга, Азизян — я их знаю и мне достаточно. Только что я пробовал переводить Кола Портера, это для себя, а эти любили другую песню. Ее слова слышатся мне всякий раз, когда приходится видеть, с каким упрямством они хватаются за жизнь: «Как я уйду, если ты не уходишь».

Говоря иначе, покойник скрывается в могиле, не сказав «прощай», зато живые соседи прощаются «иди на хуй» и не исчезают никуда. Как я уйду, если ты не уходишь? Теперь и она к вам прицепится, эта фраза из песенки.

Сон. Топистая местность вблизи Днепра, где мы якобы гуляли с Фогелем (ее там нет). Ледок, под ледком бегает вода. Вид словно из окна поезда, голые осины, они, похоже, выросли не из земли, а воткнуты, как попало, острым концом кверху. Небо и река цвета полированного свинца на другом берегу чернеет пристань-поплавок (она всегда была в другом месте, и оттуда ее тоже давно убрали). Выходим оттуда на автостраду. Машины сворачивают крысиным потоком, скользят, поблескивая оливковой чернотой. Говорю Фогелю: «Чем они виднее, тех нет. А полупрозрачные, как стеклянный окунь — эти есть».

Юлик смотрит вперед и молчит. Мы идем параллельно потоку машин. Одна из них легла передними колесами на кромку газона. Хочу посмотреть, какой она марки. К радиатору прилипла раздавленная кукла. Прозрачные и нечеткие попадаются чаще. Сыро. Игольчатая мгла. Впереди словно фрагменты живописи — место, где живет Сермяга. По-воскресному светло-синее небо. Верх дома-башни, где мы безуспешно пытались сосватать Азизяну Манду Ивановну, скрывает рельефное, искристое облако.

Зуев позвонил и успокоил меня: «Все в силе. Он будет петь». В четверг за два часа до конца рабочего дня я вышел из дому (предстояла пересадка), и отправился на завод, откуда автобусом нас повезут в профилакторий. Зуев просил обождать его на проходной, я захватил с собой сборник страшных рассказов, купленный в Москве перед осенними беспорядками. Букинистический отдел, где мне попалась эта книга, исчез бесследно и навсегда. Я начал читать ее в поезде. Сосед, преклонного возраста человек, связанный с авиацией, зачем-то сводил разговор к Майклу Джексону, показывал билет на концерт. В его поведении было что-то от нарочно придуманного персонажа. Книжечку я дочитывать не стал, совсем про нее забыл. В один из первых дней октября звонит Зуев: «Слыхал? Революция, гадство!» Я быстро ответил: «О-кей. Зиг хайль. Посмотрим». Смотреть оказалось не на что.

Я давно не выезжал в центр города. С фасада, знакомого мне учреждения смотрел герб ГДР, каким он мне запомнился по маркам. Циркуль, что ли… В троллейбусе встречаю бывшего соседа: Где ты, как ты? Продаю диски в «Стереорае». Он сказал, что все возвращается, и с улыбкой вышел раньше меня. Первая мысль, глядя на давно знакомую личность: а вдруг скоро умрет? И это пугает. Тоща почему не пугает: а вдруг проживет еще лет тридцать?

Мало кому известно старое название этой остановки. «Узловая». В этом месте по утрам происходила пересадка с автобусов и троллейбусов на трамваи, доставляющие рабочих к заводам и фабрикам. Долгое время туда ходили трамваи старого образца, с сиденьями, выложенными из деревянных планочек, вытертых бесчисленными пальто и брюками пассажиров, часто это были одни и те же люди. Пока ходили эти вагончики, на таком сидении легко представлялся задумчивый Коля Рыбников, мечтающий скорее сойти и на морозе закурить…

По-своему красивые, фантастические места — эти заводские корпуса, остановки, которые хочется называть полустанками. В какие фабрики смерти можно было бы их переоборудовать, если бы жажду наживы и безумие смогла победить воля к равновесию и покою. Закачаешься. А по вечерам на «Узловой» собирались любители музыки «бит». Это в шестидесятые года, конечно. Витрина универмага отражала фигуры молодых людей. Одетые манекены глазели сквозь них на асфальт. Будущие мясники и следователи держали переносные магнитофоны, кто за ручку, кто исподнизу, как талмуд, прижимая торцом к животу. Внутри аппаратов сумрачно вращались катушки за прозрачной крышкой. Звучали они глухо, понять, кто поет, можно было, отойдя шагов на двенадцать. Однажды к Вите Носорогу подошли люди в другой улицы, и спросили: шо у тебя играет? Витя ответил: Джонс. Люди сказали: А у нас — Манкиз. Дайте нам пройти с вашим Джонсом по проспекту до Почтамта, а вы с нашим магом дойдете до Сталеваров, и обратно. Встречаемся здесь. Потом замулячим — выпьем вина…

«Муляка» от немецкого mul — грязь, рыбьи какашки. Тихий вечер, теплый вечер, Манкиз, Джонс… Если бы знать точный день и час этой встречи, можно было бы ее воспроизвести. В кино повесился поп — и покойники оживают, первой из-под бутафорской листвы появляется лыса голова мулявинского Гусляра. Возможно, все убийства и самоубийства — это бестолковые попытки повернуть время вспять. Отмотать назад Джонса и Манкиз. Вообразите, мутнея и обостряясь на глазах, видоизменяется символика. Машины, сделанные не здесь пятятся, откатываются за границу. Уверенные в себе спортсмены, жиды, педерасты и новые русские беспомощно трепеща, молодеют и превращаются в тех, кем они появились на свет — малокровных недоносков евразийского типа. Это выражение Кроули. Об этом мечтали Лавкрафт и Панночка у Гоголя, но самым крепким колдунам покамест не удалось то, что сумели сделать, мечтая только о «муляке» Витя Носорог и говнистые ребята с Двадцать первого Партсъезда. С миром и по-хорошему они обменялись магами, прошли одни под Манкиз до Сталеваров, другие мимо (он только строился тогда) Интуриста до Почтамта под голосисто Тома, вернулись обратно и выпили! Вот это «Город живых метвецов!»