Wind-n-Rain - Костолом

— Ну, и чего ты добилась? Вот, теперь даже искупаться самостоятельно не можешь. Не трогай — бинты намочишь.

— Мам, ну прости, я не специально. Я просто хотела напугать вас, чтоб вы от меня отстали.

— Можешь считать, у тебя получилось. Когда твой дядя позвонил мне в четвёртом часу утра, я чуть сердечный приступ не схватила — причём ещё до того, как он объяснил, в чём дело. Просто я такого голоса у него никогда не слышала. Я даже не подозревала, что он так умеет… Разговаривать. Таким голосом в смысле.

— Ну ничего же не случилось, мам!

— Ничего? Я думала ты взрослая, а оказывается, у тебя мозгов не больше, чем у детсадовки! Ты хоть подумала, что просто могла не рассчитать, нажать чуть сильнее, да хотя бы поскользнуться в ванной и напороться на нож? Подумала?

— Мам, ну…

— А о шрамах ты подумала? Ты пока только растёшь, на тебе всё заживает, как на собаке — а что если до конца не заживёт? Так и будешь с этим уродством на руках всю жизнь ходить?

— Шрамы можно прикрыть татуировками, я в одном сериале видела…

— Видела она.

На долгих полторы минуты разговор прерывается — голосов не слыхать, зато шум воды кажется усилился.

Когда же диалог возобновляется, Ксения уже держит ухо востро. Смысл беседы Ольги с дочерью для неё непонятен, так же как не понятно ей то, что они в принципе ночуют вместе — ведь она знает, что Алиса должна была остаться у Яна. Ей до трясучки стыдно подслушивать, но она находит себе извинение, и стыд потихоньку сходит на нет — она убеждает себя, что невольное вторжение в чужую жизнь, сиюминутное и ничего не значащее — это такой способ отвлечься от кошмаров жизни собственной. Kак посмотреть серию «Дома-2» или стрим любимого блогера. В общем, ничего такого — терапия, безобидная и почти не аморальная.

— Мам, ну не злись… Ничего же не случилось.

— Алиса. Прекрати повторять одно и то же. Ты даже не представляешь, как меня бесит эта твоя дурацкая фразочка.

— Мам… Почему?

— Потому что случилось очень даже много чего. И да — я злюсь и буду злиться. На тебя и… на себя.

— Мам? Ты что — опять плачешь?

Шум воды затихает, уступая место невнятному хлюпанью.

— Иди высуши голову и ложись спать. А я попробую забронировать билеты. Вылетаем первым же рейсом.

Наконец отлипнув от вентиляционного отверстия, Ксения снимает полотенце с крючка и обтирает уже и так почти сухое тело. Протирает правую ладонь перекисью водорода и обвязывает бинтом из аптечки — нетуго, как умеет. Промакивает волосы бумажной салфеткой, накидывает растянутую домашнюю футболку и прямо так, без белья, возвращается в комнату. Усталость валит с ног, стрелки часов опасно приближаются к рубежу, за которым прячется новый рабочий день, ноги гудят от долгой ходьбы, а плечи — от ноши, что была сегодня на них взвалена. В голове — пустота. Ксения пытается забить слово «осознание» в мозг, как в строку поиска. Мозг изъеден чёрными дырами — результатов не найдено. Есть хочется неимоверно, а пить — ещё больше. Но сил подняться и взять бутылку воды с Женькиной тумбочки уже нет. Ксю лежит на кровати, неподвижная, как имитация самой себя — как вяленая мумия из Эрмитажа. Вакуум в сознании. И лишь на дне грудной клетки — аккурат между сжимающимся в голодных спазмах желудком и едва сокращающимися полусонными лёгкими — трепыхается хорошо знакомое: «Ксюшенька, девочка моя, ты уже закрыла свой гештальт?». Ксюхе хорошо и спокойно — она будто гоняет по небу верхом на облаке под любимую музыку. Да, милый, закрыла. Спокойной ночи.

Что такое отходняк, Ксюха не знала, поэтому проснувшись через пару часов и обнаружив голову гудящей, горло саднящим, а тело — будто расплющенным асфальтоукладчиком, она подумала: «Так вот оно какое, похмелье». И только плеснув в лицо ледяной воды и запив наждачкой скребущие спазмы в глотке тёплой минералкой, вспомнила, что не пила. Ни вчера, ни позавчера… Она вообще никогда не напивалась до такого состояния, чтобы поутру чувствовать себя зомби, а обо всех прелестях абстинентного синдрома знала лишь благодаря красочным рассказам Женьки. Сама Женька, легка на помине, возникла в дверях комнаты, производя впечатление именно такое, о природе которого размышляла наспех одевающаяся в форменное платье Ксения.

— Хреново выглядишь. Роза ждёт на кухне, давай побыстрее… Блин, я вообще не спала, мы с Валерой, короче, ты понимаешь. Щас завтрак накроем и надо будет хоть капельку вздремнуть. Эй, Ксюх, ты чего, держись, держииись!

Подскочив в два прыжка, Женька подхватывает вот-вот норовящую рухнуть навзнич подругу и, превозмогая тремор в собственных конечностях, укладывает ту на застеленную кровать.

— Ты чего? Заболела что ль? Алё, Ксюх!

Пока подруга хлопочет над ней, то обмахивая лицо прихваченной с кухни мокрой тряпкой, то пошлёпывая по щекам, к Ксюхе потихоньку возвращается память. Целый день в сосновом лесу, партизанская вылазка под покровом нависшей над дачным кооперативом ночи, короткая, но ёмкая беседа со Светкой (так, кажется, её звали?), электрошокер, строительный скотч, гибкий стальной прут… Чужая кровь на своих руках, тяжёлый осадок чужих слов на своём сознании и горячая блевотина на затянутой кувшинками сонной глади обмельчалого пруда. Словно жуткий кошмар, который даже после пробуждения не спешит развеиваться. Словно зацикленный сон… Только вот это не сон. Это было взаправду и было с ней. Это всё по-настоящему. Щиплющая свежими ранами ладонь — осязаемое тому подтверждение.

— Жек. Мне конец. Нам всем… Прости меня, Жек!

— Ксю, ты что-то натворила, да?

— Да.

— Что?

— Не могу сказать. Прости, я просто не знаю… Не знаю, как сказать!

— Ладно. Ну что — ты полежишь, а мы пока сами на завтрак накроем?

— Нет. Я конечно сволочь, но не до такой степени.

Как знать, что там навоображала подруга — вряд ли она хотя бы приблизительно представляет себе правду, но то, с каким спокойствием она позволила Ксюхе остаться при своём, ни словом, ни делом, не напомнив о случившемся утром вплоть до вожделенной минуты отдыха после завтрака, не внушает ничего, кроме щемящего чувства благодарности. А Ксюша, закончив с последней тарелкой и схватив из холодильника маленькую упаковку апельсинового сока, убегает наверх, чтобы урвать минутку тишины и уединения, пока коллеги заняты запоздалым завтраком, а постояльцы разбрелись по округе.

Плюхается в плетёное кресло, порождая сдавленный скрип, и в очередной раз удивляется: интересно, станет ли скрип хрустом, и её задница окажется на кафельном полу террасы до конца смены, или кресло всё-таки переживёт лето без переломов? И тут же осекается: возможно, без переломов лето не переживёт она сама. Возможно, вообще не переживёт она это лето, будь оно неладно. Сломается. Или сломают. Упаковка с хлюпаньем выдыхает и, пустая и скомканная, летит куда-то мимо мусорного ведра. Ксения с отвращением осматривает ладонь: не успевшие затянуться глубокие борозды изрядно подъедены моющим средством — даже моя посуду в перчатках, рано или поздно словишь мыльной пены внутрь, без этого никак… Щиплет. Так же щиплет на душе — отдалённым, призрачным сожалением. Нельзя. Ей сейчас вообще всё можно — нельзя только ни о чём жалеть. Это всё испортит. Это её добьёт.