Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Старик не рассказывает им, как мы придумали Умо. Его допрашивают блюстители закона, у него вымаливают подробности редакторы искусствоведческих сайтов и арт -критики. Он отвечает:

– Этого я не помню. Я пил тогда слишком много мадеры.

А во всем были повинны африканские маски.

Все он помнит. Такое невозможно забыть. В той деревушке под палящим солнцем мы оказались в субботу, в базарный день. Из окрестностей в это местечко топали местные с поклажей на спинах и козами на привязи. Рынок – огромный пустырь на рыжей земле. Прямо в этой пыли они и разгружали свои тюки. Жгучий перец, украшения из бисера и раковин каури, расписные сосуды-калебасы из тыквы, сандалии из старых автомобильных покрышек, фигурки зверей из дерева, зерно тефа, из муки которого местные пекли лепешки, порошок красной глины, которой женщины тут мазали волосы. Мужчины продавали коз. Тонконогий парень сгонял мух с потрескавшихся губ и предлагал пучки ката, листья которого клали за щеку и жевали по многу часов. Здесь только белые расплачивались бырами, у местных меж собой в ходу был натуральный обмен. Пекло. Босые ноги. Бритые головы и головы в дредах. Вонючий запах густого африканского пота. Но мне нравилась их кожа. Она была не просто темна, а будто посыпана серебристым пеплом.

Мы устали бродить и сидели под навесом на окраине пыльной деревни. Ждали, пока голенастая эфиопка сварит кофе на костре – на ее кухне не было электричества. Мелкие косички. Под майкой обвисшие груди – мокрые от пота, как перезрелые и раздавленные манго. Реставратор вытирал лоб носовым платком и все косился на нее. Эфиопка широко, зубасто улыбнулась. Реставратор испуганно нахмурился и отвел взгляд. Старик в ковбойской шляпе грыз мундштук, пересчитывал остаток наших денег и ругался: абиссинцы, проклятые и недоделанные, дерут быры даже за то, что их фотографируешь.

А напротив местный в растаманской шапке торговал масками из дерева. Разными: треугольными и овальными, ритуальными и карнавальными, масками человеко -зверей для охоты за нечистой силой, ярко раскрашенными и черными. Маски, уверял он, из Либерии и Кот-д’Ивуара, из Кении, Мали и Камеруна – со всего Черного континента.

– Нельзя слишком долго носить маску, – объяснял он. – Опасно. Застрянешь между двумя мирами. А когда маска треснет, ее нужно похоронить в земле, как мертвеца.

– А ты в это веришь? – спросила я его. Он пожал плечами:

– Я верю в Христа и во все остальное.

Уже было за полдень, а я все рисовала в блокноте маски и этого растамана, что жевал кат.

– Скоро автобус, Ло, – нетерпеливо произнес наш старик. Взял мой блокнот, полистал. Задумался. Это и был поворотный момент. Ему в голову пришла «офигенная» идея – очередная.

– Вот чего нам не хватало, деточка, – сказал он, тряся моим блокнотом. И мы забыли про автобус, про все на свете. Заночевали в этой дыре и всю ночь кричали, перебивали друг друга, азартно придумывали подробности биографии Умо. Только реставратор, весь истекающий потом, апатично обмахивался ковбойской шляпой нашего старика и уныло вставлял какое -нибудь охолаживающее наш пыл суждение. Это заставляло копать в нужном направлении и глубже.

Мансарды французских художников начала ХХ века были завалены фигурками из эбена и африканскими масками. Африканская маска повинна в возникновении кубизма. Говорят, когда Пикассо начинал писать «Авиньонских девиц», шлюх из борделя, он и не знал, как закончит картину. Это пришло вдруг – удар впечатления, трепет – геометрия африканской маски вместо лица.

Африканские маски породили и нашего Умо. Мы привезли его историю как алмаз, раскопанный в недрах Эфиопии. Нам пришло в голову еще кое -что – перед самым отъездом мы наняли переводчика и с его помощью уломали старика -эфиопа «повспоминать» Умо. Старик не сразу согласился, но мы прибавили сверху еще несколько быр – и он тотчас вспомнил: «Ага, этот тот самый, что повесился на дереве». Эфиоп рассказал, что слышал о человеке по кличке Умо. Тут многие его знали – он хорошо рисовал, вырезал фигурки из дерева, маски и расписывал их красками. Этот Умо ловко прыгал через быков – такая в его племени была традиция. А однажды едва не зарубил соплеменника тесаком из-за красивой девушки. А потом уехал куда -то на другой континент, чтобы вернуться через много лет и повеситься на дереве посреди своей родной деревни. Голоса старика -эфиопа и переводчика на звуковой дорожке стали неоспоримым доказательством существования Умо. Ну а тот старый эфиоп… так и не нашлось безумцев, пожелавших поискать его на Черном континенте и проверить достоверность рассказа.

Мы начали толкать статейки про африканского живописца с фотографиями его аутентичных работ. Старикан был профи по части раскрутки и шумихи. Он подал как сенсацию свою историю о якобы многолетних розысках и счастливой находке в одной из частных коллекций тридцати двух картин художника, о котором раньше знали лишь немногие. Умо не уделяли внимания, так как не представлялось возможным оценить его творческое наследие, считавшееся утерянным. И вот – чудо. Судя по обнаруженным картинам, он – явление, и весьма своеобразное. Некоторые искусствоведы даже начали заявлять, что слышали о нем. Через год солидные сетевые издания уже писали о художнике Умо как о непризнанном, не замеченном вовремя гении. Его окрестили африканским Ван Гогом. Его странноватыми картинами восторгались, писали, что они проникнуты колоритом выжженной саванны и магическим мышлением, говорили об удивительном цветовом впечатлении: «Оно – как удар током». Строили догадки – а не был ли он приверженцем культа фетишей? Ведь это все еще довольно распространенное на Черном континенте явление – личное поклонение вещи, поразившей тебя, – куску древесной коры, камню, засушенному кузнечику. Один искусствовед даже начал яростно отстаивать эту позицию, ссылаясь на картину «Автопортрет в либерийской маске». Несомненно, либерийская маска, где -то когда-то приобретенная, и была фетишем Умо. Наверняка он отождествил себя с ней, а может быть, даже верил, что его дух после смерти в нее переселится. И многие соглашались – наивный восторг перед вещами, этот признак глубоко укорененного в народах Африки магического мышления, был присущ Умо. В «Сборщиках тефа» все обращали внимание на детально выписанный, брошенный на колосьях сосуд из тыквы. В «Саванне под дождем лунной ночью» вид на огромную Луну открывался сквозь ветви священного дерева баобаба. Примечательна бушменская молитва, записанная на обратной стороне этого холста, рядом с подписью художника: «О Луна, ты смотришь на меня с высоты и, знаю, слышишь меня. Помоги мне завтра убить антилопу и набить желудок ее мясом. Луна, я устал рыться в земле и есть муравьев». Видно, в юности он кочевал по Африке и познакомился с обычаями многих племен.