Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Еще через час он берет свою куртку, напяливает на затылок вязаную черную шапку и уходит прочь – ловить в вечереющих переулках какой -то особый сумеречный свет. Мне он бросает напоследок:

– Зайди к Ольге. Попроси у нее старых полотенец. Мне сейчас не по карману холсты.

Ему плевать, ела ли я сегодня. Плевать, ел ли сегодня он сам. Да мне и самой плевать. Я накидываю мохеровую кофту и завязываю шнурки на ботинках, чтобы по полуметровому слою снега через двор пойти в соседнюю парадную – к Ольге за старыми полотенцами.

Старик -химик отхлебывает подслащенного кипятка, закручивает термос и ставит на стол. Утирает ладонью бороду, белую, как чистый первый снег. Отодвигается от пулелейки и спрашивает Федьку Африканца:

– Как съездил? Сколько сбыл?

– Шесть ящиков пойла.

– А дури?

– А это не твое дело, – беззлобно усмехается Федька, развалившись в кресле. Приходя к старикану, он всегда сидит в этом кресле, обитом драным дерматином.

Старик, помесь огра с Дедом Морозом, тоже усмехается.

Бородатый огр свое жилище превратил в свалку. В его захламленной квартире по углам громоздятся стопки книг с загнутыми уголками, исписанные по полям заметками химика. В картонных коробках на полу пылятся валенки, свитера, ушанки и одна старая фотокарточка, на которой огр с молодым мужественным профилем, в вязаной шапочке русского полярника сурово курит на фоне ледокола. Под раскладушкой спрессованы в кучу электрический муфель, древний керогаз, лапоть (реликвия из экспедиции на Урал), паяльная лампа и много чего еще, включая старинный и на хрен здесь никому не нужный дипломом кандидата наук.

Это седовласый человек тонко чувствует аляповатую чудовищность жизни: он – и вдруг здесь, в квартале 20/20, в сапогах с юфтевым низом и кирзовыми голенищами, с дробовиком, ствол которого вычищен до блеска ершом и паклей. Но выхода нет – это его квартал, его чертова жизнь. И он будет лить пули для ублюдков да поставлять краски и растворители нищебродам, выезжая по делам на убитой грязной «Тойоте» – он оброс связями по всему городу, как старый пень в лесу – мхом.

Да, ему недосуг взяться за веник. Разве барское дело – уборка? В абсолютном вселенском хаосе своей квартиры только огр знает, где что отыскать. Если будет надо, старик выудит из нужного угла даже пару атомов водорода и один, с восемью протонами в ядре, кислорода, чтобы соединить их в молекулу воды.

Старик водружает на нос совиные очки, обмотанные бечевкой на заушниках, и принимается за дело. Вливает в дюралевую пулелейку расплавленный в тигле свинец и от усердия прикусывает кончик языка. Федор знает – отвлекать его нельзя – старик потеряет бдительность, перельет или недольет свинца и тогда превратится в огра -буйнопомешанного. Схватится за плоскогубцы и, призывая в помощь такую -то мать, примется отдирать бракованную пулю от пулелейки. Потом долго, с угрюмым любопытством станет разглядывать остывшего свинцового уродца, изучать со всех сторон, точно внеземное насекомое, и в сердцах плюнет: «Проклятая антиэстетика!» А то еще прибавит: «Из-за тебя все. Мутишь тут глаз, как катаракта».

Неудивительно, что старик так и не дал потомства. Его никто не смог бы вынести. Самая смиренная праведница погнала бы его поганой метлой. Или он ее, чем черт не шутит. Но теперь старику хватало общества пулелейки да своего вездесущего мусора; к их многолетнему присутствию в своей жизни он вполне привык.

Федор от нечего делать разглядывает корешки книг. А старикан вдруг отвлекается, отодвигает пулелейку на край стола и задает вопрос (это часть их давней игры, она им не надоедает):

– Ковалентный радиус брома?

– Сто четырнадцать пикометров, – усмехается Федька.

Старик удовлетворенно гладит бороду.

А Федор вдруг задумывается. Сидит в кресле, расставив колени, и пустым взглядом рассматривает потолок. Он вспоминает те далекие апрельские сумерки. Сквозь открытую форточку тогда летел мокрый снег и таял на подоконнике. В комнате на табуретках стояли два гроба. В одном отец, в другом мать. Оба с такими белыми лицами, словно мукой обсыпали. На ощупь их лица были как холодный пластилин и пахли пионами. Странный запах свежих покойников. Он давно заметил, что все они пахнут пионами в самом начале. А потом у них чернеют губы. От них идет гнилой душок. Покойники превращаются в трупы. Теперь у него к горлу всегда поднимается липкая невыносимая тошнота, стоит учуять запах пионов.

В тот вечер только старик -химик был рядом. Он, в черном двубортном пиджаке, какие носят на свадьбы и похороны, сидел с ним и покойниками всю ночь, до самого утра, пока не пришли мужики и не забрали гробы – везти на кладбище.

– Иди к Зайке, парень, – сказал тогда старик и похлопал его, пятнадцатилетнего идиота, по плечу.

Федор старика послушался. Не мог иначе. Ведь кое -что из детства он вспоминает постоянно. Как он, мальчишка, засыпает на продавленном диване. В комнате мягко светит лампа под зеленым абажуром и двое мужчин – его отец и химик, уже тогда отпустивший окладистую и начавшую седеть бороду, – сидят на стульях, курят и негромко разговаривают о теории струн, бранах, измерениях, свернутых в неразличимые микромиры, о планковских единицах и квантовой гравитации. На кухне гремит посуда, свистит чайник. А он слушает, как два кандидата наук, словно два масона, полушепотом делятся тайной, и совсем не понимает, как нелеп их разговор посреди заснеженной ночи, с ледяными торосами у пирсов за окном, с вонючими подворотнями, ублюдками и бомжами квартала 20/20.

Это воспоминание отдает болью, но оно же и помогает сохранить ясность рассудка, когда идешь на бой с латиносами, видишь их мокрые бекеши, кастеты и ножи, выбитые зубы и розовые сопли вышибленных мозгов на тротуаре, когда живешь под промозглым ветром, среди зимних костров и сугробов.

Федор встает, берет бушлат. А старик, не отрываясь от пулелейки, спрашивает:

– Когда снова придешь?

– Недели через две. Завтра уехать надо из квартала. Зайка припряг под одно дело.

– Документы -то обновил? Смотри, а то поймают.

– Давно уже, евреи справили.

И вот Федька Африканец стоит под козырьком парадной и поднимает ворот бушлата, готовясь через снегопад, по кручам сугробов шагать к своему пикапу, на который господь уж нахлобучил декабрьскую шапку. Из черной сажи и серых пятен на стене дома материализуется ворона, тут и я толкаю тяжелую дверь, выхожу из сырой парадной к Ольге за старыми полотенцами. Мы смотрим друг на друга. Мы смотрим друг на друга. Ошарашенно молчим. А потом одновременно – и он, и я – ступаем на нетронутый снег. В тот миг ворона срывается куда-то и с разбойным граем опрокидывает ком снега с карниза. Ком, разбившись о козырек над крыльцом, накрывает нас тучей из холодных атомов зимнего мироздания. Темные шальные пятна вместо глаз, сердечная мышца вздрагивает и обрушивается куда -то под подошвы. Его черный бушлат весь в снегу. Снег забился мне за шиворот и в ботинки. Федька вдруг шагает ко мне и начинает стряхивать с моих волос, с ворота мохеровой кофты и с юбки снежные хлопья – минута, ради которой все эти четырнадцать миллиардов лет и лепилась из молекул материя, все черви навозные и все снеговые глыбы. Он меня трясет, выуживает мою душу из -под снега, смахивая лишнее, похлопывает между лопаток, теребит мою юбку, дерзко лапает здоровенными ладонями мои ребра и бедра. Вдруг шлепает по заднице – коронный штрих, дело сделано. Улыбается: