Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

– Говорят, на острове Науру совсем нет рыжих. Нам с тобой там не выжить, как думаешь?

Он это серьезно, боженька? В его желто -карих глазах пляшут насмешливые бесы. И я тоже улыбаюсь дикой кривой улыбкой. Стоять под снегопадом посреди гетто для бомжей и ублюдков и думать про далекие острова Тихого океана все равно что вбивать в сеть запрос «сколько весит жираф», когда тебя насилуют где -нибудь за мусорным баком. А он вдруг берет меня за плечи и подталкивает обратно, под козырек парадной, – туда, где нас никто не выследит из окон окрестных домов.

– Нет, мне нужно к Ольге, я на минуту вышла… – упираюсь я.

– Да иди сюда, не трону.

– Не могу…

Тогда Африканец, наплевав на темные проемы вездесущих дворовых окон, вдруг ловит меня обеими руками за талию, подбрасывает в воздух, поудобнее встряхивает.

– Опять обманул? – говорю я. Он улыбается. Тихо валит снег в желтом столбе под фонарем. Его шрам на скуле, еще красноватый, – в двух сантиметрах от моих глаз.

Спрашивает:

– Ну, поедешь со мной?

– Я не могу…

– Ну пожалуйста, не будь такой тварью… Что тебе нужно? Денег? Шмали? Или что?

– Мне ничего не нужно.

– Ну, что -то же тебе все-таки нужно?

– Только полотенца и синий кобальт.

– Значит, согласна за полотенца? – усмехается он.

Боясь не совладать с ним, упрямым и сильным, я делаю попытку выскользнуть, опуститься ногами на земную твердь. Но он только крепче обхватывает и целует мои губы.

Тут из парадной выходит старик -химик. В валенках, свитере, в меховой душегрейке и трениках, с мусорным пакетом. Проходя мимо, хмуро бросает:

– Не под фонарем же, ублюдок!

Федька ставит меня обратно, под снегопад.

– Ну, так что? – спрашивает.

– Нет, – мотаю я головой. А он, поглядывая на старика, достает из кармана косяк.

Я не знаю, господь, зачем. Это случается вдруг – где -то между Марсом и Юпитером астероиды сталкиваются и дробятся на фрагменты, а я за каким -то чертом выхватываю косяк у него из рук и, не проронив ни слова, переламываю его пополам, бросаю обе половинки в снег. Вот сейчас он толкнет или ударит – хоть что -нибудь да сделает с несдержанной рыжей сукой. Но Африканец долго, со странной усмешкой смотрит и предупреждает:

– Ты учти, я тебя все равно трахну. – А потом, махнув рукой старику, идет к нему.

У мусорного бака останавливается, говорит с ним о чем-то, кивая в мою сторону. После заводит свой пикап, достает щетку из кузова и смахивает снег с ветрового стекла.

А я, утопая в сугробах, бреду к соседней парадной. Там, в правом коридоре второго этажа, квартира Ольги. Но до нее мне не суждено добраться. Меня окликает старик -химик:

– Иди за мной!

Нельзя их не слушать. Грозный мир. Страшные люди. И, как овца на заклание, я иду за этим огром в меховой душегрейке. По лестничным пролетам, ожидая на краю ступеньки, пока он переведет дух. По заплеванному коридору, мимо стен, с которых осыпается краска, – здесь то и дело отключают отопление, и дом весь, каждая перекладина в нем, гниет от сырости.

В его квартире словно фашисты сражались с партизанами. Старик роется в углу, из -под кучи старых свитеров выуживает скатанный в рулон отрез крупнозернистого холста. Швыряет на середину комнаты. Из -под раскладушки выдвигает картонную коробку со свинцовыми тубами. Водрузив совиные очки на нос, пыхтит и читает надписи. Тубу с синим кобальтом швыряет на рулон.

– Бери! – хмуро показывает пальцем на холст и краску и, отодвигая табуретку, присаживается за стол, к своей пулелейке.

– Сколько я за все за это буду должна?

– Нисколько. Считай, что заплачено, – не оборачиваясь, бросает старик.

«Я не возьму» – готово сорваться с языка. Но прямо передо мной сутулая, грозная, широкая спина старого огра, и я проглатываю то, что готово сорваться. Нельзя просто взять и выйти на цыпочках, презрев щедрость волка. Я чую это селезенкой. И я забираю эти дары, за которые – знаю – придется заплатить рано или поздно.

– Откуда это? – хмурится Гробин.

Рулон холста и туба с синим кобальтом лежат на полу, прямо посередине комнаты.

Я стою у окна и разглядываю вечерний заснеженный двор, фонарь и Анзура из шиномонтажки. Анзур пьет водку под фонарем, и его каменное, ничего не выражающее лицо обращено прямо ко мне – на темное окно четвертого этажа. Где -то на этой планете идет дождь. Где -то последняя из галапагосских черепах ползет по камням вулканического острова. Где -то на краю земли моя мать курит в форточку и пустыми глазами смотрит на голые деревья парка. Где -то у пирсов стоит насквозь продрогший в своем расстегнутом бушлате Федька Африканец и под зимним ветром смолит косяк. По вздыбленному ледяному полотну реки бродят медленные тени – это штормовые облака гонит с залива.

Выхода нет – я оборачиваюсь к Гробину и во всем ему сознаюсь. Этим вечером на этой планете нет человека виновнее меня.

Он сидит, опустив голову. Сидит молча ровно тридцать шесть минут. А потом, так и не подняв на меня глаз, глухим голосом просит:

– Не бросай меня, Ло. Я без тебя погибну.

Я сижу под батареей с закрытыми глазами. Из прошлого до меня доносится голос Робертовича:

– Вначале делайте контур, основательно его закрепляйте. – Какой, к черту, контур? Вокруг нас нет контуров вовсе. С поверхности предметов испаряются атомы. Здесь все безгранично, все размыто и искажено, свет переходит в тень, и господь в драном армяке звездной ночью бредет в кабак, чтобы напиться.

– Точно, Ло… – вздыхает Гробин. – Совсем нет контуров.

В среду, получив деньги от еврея Шульмановича за уборку ломбарда, я снова иду в булочную за рисом. И снова вижу Мэй.

Мэй – загадочное молчаливое создание. Нет необходимости заставлять работать мою веретеновидную извилину – сходство между нами очевидно каждому. У нас косточки легкие, как у птиц, и кожа из папиросной бумаги, поставь нас под яркое солнце, на просвет будет видна каждая жилка. Только Мэй очаровывает загадочной молчаливостью, а я отравляю (не всех, лишь особенных мужчин, с гибельной тягой пострадать) ядом, вызывающим наркотическое привыкание. Африканец шляется по Говенской стороне, среди индусов, и иногда, говорят, заходит даже в Китайский район. Ему нравятся легкие смуглые азиатки и одно бледное рыжеволосое создание – нравятся все те, у кого лодыжки тоньше мужского запястья. Его, ублюдка, тянет крайнее проявление женственности – невесомая мягкость хрупкого тела. Только это, ничего больше. Ублюдкам лишь бы пользоваться нашими телами. И меня бесит это. Должна найтись хоть одна, способная отомстить. Впрыснуть такую дозу своего яда, что мужчине вовек не оправиться.