Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

– Раз уж поймал бога за яйца, Федька, то тяни дальше. Войди в доверие. Там поглядим, к чему приведет. Но смотри, вздумаешь и в самом деле на моих улицах толкать героин, пристрелю.

В следующий раз с Аароном встретились на нейтральной территории – в баре у абхаза, на пирсах. Зайка сказал: тяни бога за яйца. А как тянуть – черт его знает. Тогда Федька на все плюнул, выкурил косяк и начал вдохновенно нести такую ахинею, за которую любой русский ублюдок давно бы ему люлей навешал. Даже молчаливый бармен -абхаз, куря сигарету за сигаретой, криво заулыбался. А Аарон ничего, терпел и кивал, что Федьку лишь подстегивало.

– Скажи, Аарон, есть у вас какой -нибудь божок, который вам, китайцам, богатство приносит?

– Есть. Лев с крылышками. Пи Сю называется.

– И чем вообще этот ваш лев с крылышками по жизни занят? Интересуется обменом валют, фьючерсами и лошадиными скачками?

– Золото по запаху чует.

– А вот еще мне скажи, чего это у вас так много странных пословиц: лови рыбу в мутной воде, кради у врага балки и заменяй их гнилыми подпорками, объяви, что собираешься только пройти через государство Го, а сам заплюй его…

– Не трепись, нет у нас таких пословиц.

– А борода у вашего Ван Сяолуна Петровича есть?

Аарон посмотрел невозмутимо и произнес:

– Мы здесь о деле говорить будем или трындеть?

– А хрен нас знает, – вздохнул Африканец. – Хочешь о деле? Тогда ты мне вот что скажи, китаец: почему я? На русских улицах барыг много, любой мог бы ваш героин толкать.

– Не любой. К вам, ублюдкам, не подступиться. Но мне понравилось, как ты булочника переехал. Как настоящий китаец.

– Да не как китаец, а как русский дурак. Ты пойми, я неправильно с этим булочником поступил. Не по -человечески. Хоть и не жалею.

– И не надо жалеть. Что насчет героина решил?

– Решил спросить у тебя: а ты мою дурь не хочешь в Китайском районе толкать? Пять процентов от выручки.

Китаец сделал невозмутимое лицо и ответил уклончиво:

– Это проблематично. Подумать надо.

– Ну, подумай, китаец. Надо будет, найдешь меня.

Африканец встал и попрощался с барменом -абхазом. Вдруг Аарон против всех деловых обычаев ухватил Федьку за рукав бушлата.

– Будешь толкать героин или не будешь? Скажи, ублюдок, правду.

– Ты, Аарон, вокруг посмотри. На север – вечная мерзлота и тундра. На восток – вечная мерзлота и тайга. Тоска, китаец. Вот тебе и вся правда. А про героин сказал же: подумаю.

Африканец отпирает дверь квартиры, бросает в угол бушлат, разводит удобрения в воде и поливает все свои пятьдесят кустов в четырех комнатах. Потом проходит к окну. Пирсы, скованная льдом река, да на том берегу огни Говенской стороны, где живут индусы. Вообще -то он, как черт, устал. Его раскачивает, словно шхуну в шторм, – так всегда бывает, когда наматываешь по шестьсот километров за сутки. И потому он берет бонг, заправляет его и валится на диван.

Можно представить себя где -нибудь в лаосской опиумной курильне с тростниковыми стенами или на Вудстокском фестивале 1969 -го, на грязной ферме в округе Саливан, где жрали ЛСД, трахаясь в кустах, пятьсот тысяч распущенных девиц и лохматых ковбоев с голыми торсами – трейлеры, солнцепек, костры, рок -н -ролл… Но в голове почему-то другое, скучное – отблески холодного солнца на зимних куполах соборов да вздыбившийся торосами лед на реке. Ему мерещится, что кто -то сидит на пирсе и смотрит на эту скованную буграми льдин реку. Какие -то птицы летят куда -то. Куда, на фиг? Он призывает на помощь ставшую вдруг инертной мысль. Мир пропущен сквозь призму осмысления – тогда и приходит это особенное ленивое озарение тибетских мудрецов. Он вдруг понимает, куда и за каким фигом летят птицы. Над крышей мира, над высокогорными лесами Тибета, над Северным плато, где кочевники пасут яков, а потом в стратосферу. Чтоб посмотреть на планету с такой высоты, на которой носятся лишь сверхзвуковые истребители. Самый крупный ее континент похож на древнюю кистеперую рыбу. От хвоста на западе до головы на востоке – шестнадцать тысяч километров. Острыми плавниками эта рыбина разобщает северные моря. Хищной челюстью ловит через Берингов пролив ускользающую Аляску, полуостров совсем на другом конце света. Кистеперая ночная рыбина сплошь покрыта огнями – это тянутся на сотни и сотни километров города, один за другим. Вечно расширяющаяся субстанция, что -то вроде колонии вируса. На континент словно наброшен невод – это сеть федеральных трасс и мелких дорог. Там, внизу, тащатся на своих доисторических баржах дальнобойщики и мчатся сверкающие в ночи цеппелины торговых компаний, длинные, что твои океанские танкеры. Яркие корабли в ночи среди оврагов и серых кустов – напоминание о том, что где -то есть цивилизация, о которой и не вспоминаешь на трассе, и у этой цивилизации праздник вечного потребления, вечный Новый год – сегодня по календарю майя, завтра по древнеегипетскому, послезавтра по шумерскому, а там уж по григорианскому или юлианскому – один черт, мало ли календарей на этом свете… Проносятся бетонные опоры путепроводов, спящие деревни, объездные дороги, щебень да разбитый асфальт. Иной раз случается необъяснимое – и заброшенная объездная дорога в ядреных говнах ложится под колеса как ангельская гладь, а какой -нибудь кусочек грунтовки оказывается федеральной трассой.

Позавчера в таких вот говнах на безлюдном шоссе он встретил пьяного вусмерть попа, облаченного в рясу и кепку рэпера. На белом минивэне его вынесло в кювет, и он, видать, только стараниями духа святого не врезался в дерево и не смял капот в гармошку – увяз в снегу и промерзших комьях грязи в пяти миллиметрах от ствола вяза. Сам поп сидел, понурив косматую голову, за рулем машины. А заметив периферическим зрением человека, вдруг вскинул бессмысленные, залитые по горло глаза и прогундел, дыхнув перегаром:

– Корабли плывут в Константинополь… далеко я, далеко заброшен, даже ближе кажется луна… едрить… – Это он ударился о дверцу, когда Федька Африканец его вытаскивал.

– Не трожь меня, константинополь. – Погрозил пальцем поп и, упав свиньей в снег на карачки, пополз в лес.

Пока усадил попа обратно, отобрав ключ зажигания и пристегнув ремнем к сиденью (пусть, на фиг, лучше сидит в машине, а как отстегнуться, поп, пожалуй, в таком состоянии и не сообразит), пока ездил за трактором в деревню, где пахло горьким дымом топящихся бань, пока ждал единственного на все село тракториста, который как назло ушел париться, пока тащился обратно, показывая трактору дорогу, пока вытягивали из говен белый минивэн – полдня прошло. Под проворачивающимися колесами растопился снег, комья почвы превратились в жидкое дерьмище. Наконец вытащили. И едва машина, изгвазданная по самые дверцы, всеми колесами встала на обледенелый асфальт, треснул выстрел – это трос порвался. Эх, везло попу. «Ну, а дальше сам», – кивнул Федор заблудшему пастырю, на лице которого пятнами Роршаха засохла грязь. С мировой печалью в глазах протрезвевший к тому времени поп спросил: «А ты, брат ты мой, сам -то кто?» – «Константинополь, отец», – без улыбки похлопал Федор его по плечу и сел наконец в пикап. Ох, твою ж бабушку. И все это с ящиком контрафактного виски в кузове под брезентом и травой в бардачке. В этот раз из лени не стал прятать дурь в запаску – решил, авось пронесет. Нельзя так делать. Но Федьке плевать – он уж давно тянет бога за яйца, испытывает на терпение.