Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Говорят, мозг современного человека по сравнению с древним кроманьонцем потерял в объеме двадцать процентов. Еще бы… Раньше у человечества мозг распухал от забот о пище насущной, безопасном ночлеге, изготовлении костяных наконечников, все знания о суровом мире умещались в одной черепушке, записать их было негде и нечем, а забудешь хотя бы мелочь – какой корешок ядовит, а какой питателен, – смерть. Ну а теперь кому нужны костяные наконечники? Нужен только контент, и желательно развлекательный. Люди живут, как пчелы, коллективным нусом. К чему в полисе -улье отдельной особи мозги?

На этой Земле – миллиарды людей, и всем им нет никакого применения. Они забыли, как хрустит на зубах свежая, выращенная на грядке морковь. Они живут в мире, где производство роботизировано, а пища генерируется в буквальном смысле из молекул почвы, в состав которой, как известно, входят углеводы, флавоноиды, липиды, лигнин, смолы и гумусовые кислоты – все честно сформировано природой из биологических остатков. Они зарабатывают криптовалюту в играх -симулякрах. Чтобы все эти люди не поняли своей абсолютной ненужности в этом мире и не устроили революционный самозахват власти (теперь неизвестно – чьей), всех их сделали пользователями. Планета – полис пользователей. Пользователь – это норма. Пользователь умных программ, микроволновок и такси, сервисов доставки товаров. Убогая настоящая реальность и человеческая боль остались лишь на свалках и в гнойных гетто для подонков – в темных пятнах земли.

Так что свалка, где курились дымки костров и кричали чайки, была местом нашей свободы. На хрен нам ваш космический корабль? Мы – тролль и банши, укрывшиеся за ржавой сточной трубой. Мы рисуем мертвых птиц и пытаемся оживить их магическими заклинаниями. Все, что нам нужно, – именно эта свалка и именно на этой планете.

Напиши себе на лбу: я ничего не значащее дерьмо, моя жизнь не стоит ничего. Теперь готов сдохнуть?

Всю зиму, до самой весны, можно лежать на матрасе, слушать, как мышью шуршит в углу Гробин – разводит краску, двигает мольберт, протирает кисти, – смотреть на бледную луну в бесконечных утренних сумерках и представлять бога крылатым насекомым, глазастой цикадой.

Но в мои зимние планы вмешивается оттепель. Здесь самый изменчивый, самый предательский климат на свете. Дует пронизывающий декабрьский ветер. Шумно вздыхают вентиляционные шахты. Гремит что -то на крыше.

Квартал полон костров и мокрой мрази, что льется сверху, хлюпает под ногами, темнеет потеками на стенах зданий. В сквере Фукса с кривых ветвей срываются вороны, наполняя граем сырой воздух. На Литейщиков с крыши сходит внезапная лавина, рыхлой горой снега и льда запечатывает дверь кофейни. Местные с пончиками и со стаканчиками кофе заперты в полусумраке цокольного этажа, как гномы в подземелье. Заперты семью ледяными печатями. Ждут кого -то, кто придет им на помощь с совковыми лопатами, ведь изнутри дверь не открыть, нетерпеливые уже пробовали. Мирные обитатели квартала 20/20, грязь под ногами ублюдков, покупают еще кофе и погружаются в свои мысли. У хозяйки кофейни сегодня праздник.

А у меня беда. Я просыпаюсь одна в пустой квартире с негреющей батареей. Куда умотал Гробин с утра пораньше? Вот таким вот образом, без всякого предупреждения, он уматывает постоянно. Но в этот раз все иначе – этюдник валяется в углу, он его не взял. Он пошел убивать Африканца? Или топиться в проруби? Я надеваю ботинки, накидываю пальто и выбегаю в промозглую слякоть зимних переулков.

Я ищу его в чайхане и на Литейщиков, в сквере Фукса и даже на Тарповке, в Латинском районе, где бродят стаи поляков и галичан в бекешах на собачьем меху, с черно-белыми татуировками на лицах. Пристаю к бомжам и старикам из булочной. Никто не видел сумасшедшую флибустьерскую бороду Гробина.

За эти два месяца, что мы с ним живем вместе, он написал двадцать холстов и сделал полсотни рисунков. Неудивительно, что мы голодаем – все, как в прорву, уходит в его исключительно плодотворную одержимость. Чаще всего он рисует меня и Канаткин мост. А значит, является в мою рыжую голову шальная мысль, мне нужно к мосту, на пирсы.

У ветреных пирсов, недалеко от моста, вмерзли в лед никому не нужные, гниющие тут вельботы. На моле – серый речной склад. Наверное, моряки испокон веку складывали сюда отслужившие свое ржавые якоря и швартовочные канаты. А вот и бар абхаза. Рядом полыхает в мусорном баке костер, и кучка низкорослых индусов греют озябшие на ветру руки – все закутаны, как старухи, в платки крест -накрест поверх тулупов.

– Эй, русская рыжая сука, иди погреться с нами! – зовут они.

Я подхожу и греюсь с индусами. Нельзя пренебрегать зимним огнем на обледенелых пирсах, где душу из тебя выдувает штормовой ветер с залива.

Один из них трогает мои волосы, а потом, взяв меня за подбородок, рассматривает мое лицо со всех сторон.

– Не трогай, я знаю Африканца… – отодвигаюсь я. Я малодушно прикрываюсь его именем, ищу защиты у человека, от которого нужно бежать во все лопатки.

Индусы смеются. А из бара, легкий на помине, вдруг выходит сам Федька.

– А вон он, давай у него спросим. Может, он тебя не знает, подруга…

Индусы кричат ему, махая руками:

– Эй, друг, это твоя рыжая сука?

Африканец говорит:

– Моя, – покровительственно кладет мне руку на плечо и уводит.

– На хрен ты тут шляешься? – спрашивает он.

А я сбивчиво обещаю ему вернуть деньги за рулон холста и синий кобальт – как только мы продадим абсент.

Африканец вздыхает и прерывает мой захлебывающийся поток обещаний:

– Пойдем ко мне, Ло?

Я не могу. Я ищу Гробина. Вдруг он замерзнет, пьяный, в подворотне, попадет под колеса какого -нибудь «Кадиллака» с ревущим в колонках гангста-рэпом или провалится под лед, отправившись по реке на другой берег?

– Он большой и бородатый, не пропадет, – усмехается Федька.

Под ветром, вдоль вздыбившейся торосами реки он ведет меня к дальнему пирсу. Спрашивает:

– Шмали хочешь?

Я не хочу шмали. Я хочу просто побыть с ним.

Мы садимся на бетонный край мола и курим траву. Воин подворотен, посадивший банши на свои колени, он перебирает мои непослушные рыжие волосы, будто невзначай расстегивает на мне пальто и – тоже будто невзначай, словно бы оно само собой уж так выходит, – блуждает пальцами под моей одеждой, пересчитывая хрупкие позвонки.

– Ну, расскажи мне, – говорит он вдруг. Я совсем не понимаю, чего он от меня хочет. Я, вконец обкурившееся создание, не падаю только потому, что он прижимает меня к себе. А он требует: – Расскажи, Ло, ты мне должна.

Что тебе рассказать, ублюдок? Сказку на ночь? Но ночам я лежу под горой одеял и думаю о том, что Солнце, гигантская плавильная печь, зажиливает свой жар и никогда не согреет Землю. Ровно в три часа ночи я ищу точку опоры – шарю рукой, натыкаюсь на глыбу тролля, что спит рядом, и успокаиваюсь: он, будущее русской живописи, жив, тут, со мной. Хорошо, ублюдок, я тебе расскажу о таком, за что мне до конца дней не вымолить у Гробина прощения.