Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Пока я лежала под горой одеял, расползались слухи. Я стала притчей во языцех для пацанов, что кишели прыщами и гормонами. А они хуже старух на лавочках. Старухи просто разносят сплетни, а эти сочиняют истории, леденящие душу. Тогда -то я и заподозрила, что это еще не дно. Падение предстоит долгое.

Однажды в апреле я выскребла все сбережения у матери из шкатулки, взяла с собой ее фотокарточку и сгинула.

Я думаю о ней иногда, глядя ночами на неподвижный квадрат лунного света на полу. У нее есть кофе, сигареты, одиночество и зима. Идеальные условия. Пусть к чертям собачьим бросает свои жалкие статейки и становится Маркесом.

Я скиталась в их мире, рисовала на бульварах людей за деньги и никогда -никогда не спала с мужчинами. Не место мне на их празднике жизни. Здесь, среди зимних костров, под негреющим солнцем квартала подонков и поэтов, я искупаю свои грехи. Знаешь, ублюдок, что рисовал Ван Гог перед смертью, перед тем как пустить себе пулю под ребро? Черных ворон над желтым полем. Я найду себе такое же поле и умру на нем. Теперь доволен, ублюдок? Ведь я рассказала…

Он прижимает мою голову к своей груди и дышит мне в затылок:

– В пятницу вечером, в кофейне на Литейщиков. Приходи, очень тебя прошу.

Я молчу. Мое сердце, как у полевки, бьется с частотой 1300 ударов в минуту. Но я Орлеанская дева. Я сгорю на костре, но больше не сдамся ни одному мужчине.

Тогда он отпускает меня, позволяя соскользнуть со своих колен. Встает и сам. Загребает ладонью рыхлый снег с пирса, лепит твердый комок, замахивается и запускает в серое небо над рекой. Комок разбивается о лед далеко от берега. Африканец поднимает ворот бушлата и вздыхает:

– И откуда ты такая взялась, Ло?.. Ладно, давай отвезу.

Я знаю, что теперь творится в его голове. Он верит, что, отымев женщину, можно обратить ее в свою веру. Что ж, может, и так. Только меня давно уже обратили, и совсем не он.

– Где была? – спрашивает Гробин. Он, оказывается, бродил до полудня по кварталу, сбывая свой абсент.

Стоя в проеме комнаты, я отвечаю:

– На пирсах. – Он сам воспаленным воображением дорисовывает все остальное:

– С Африканцем?

– Не надо, Гробин…

– Говори!

Я молчу. Он горько усмехается:

– Любовь побеждает все, кроме бедности и зубной боли.

– У тебя болят зубы?

– Нет, твою мать! Я нищий! – Он мечется из угла в угол. – Все, что я пишу, – это дерьмо! Я ничтожество!

Он хватает свою куртку и кричит мне напоследок:

– Давай, иди, ложись под ублюдка. Опускайся на дно, тебе не впервой. Чтоб ноги твоей здесь не было, когда я вернусь.

А я сижу под батареей и смотрю в точку. Если он вернется немедленно, сию секунду, я сожму ладонями его щеки и вдохну особенный запах курева и скипидара от его спутанной бородищи. Но он не возвращается. Я банши, брошенная в этом мире без своего тролля.

Совсем скоро – сумерки. Ночью меня здесь уже не будет. Гроб сядет на свой матрас, обхватит голову руками и заплачет. Моя девочка, тварь ты, чертова ты сука, будь ты проклята… Ему померещится среди шума труб, треска обоев и сквозняков в вентиляционной шахте, что я дышу где -то рядышком. Кто -то из соседей посреди ночи спустит воду из сливного бачка. Усердный бачок заурчит – магия испарится.

На углу Литейщиков и Пехотного визг тормозов, а потом удар – черный «Кадиллак» и ржавая мразь на колесах сталкиваются на перекрестке. Ошметки пластмассы, стекла, железа. Запах гари и дым от покрышек. Из «Кадиллака» вылезает озверевший латинос с огромным животом, с ацтекским узором на широконосом смуглом лице. Орет на испанском, впечатывает кулак в ветровое стекло врага. Сальвадорец. Я поднимаю до щек ворот пальто. Вжимаюсь в стену дома, закрываю глаза и перестаю дышать. Я слышу удары биты о капот, крикливые голоса, на испанском и хинди. То, что они не переходят на русский, единственный понятный здесь каждому псу, – плохой знак. Им срать на примирение. Им нужно другое – они лопаются от гнева, как чирьи от гноя. Меня, безмолвного наблюдателя с глухо -наглухо закрытыми глазами, они даже не замечают.

Вдруг наступает странная секунда затишья, и меня захлестывает священный ужас. Хлопает дверца багажника, и раздается раскатистый выстрел. Где -то посреди рыжих песков далекой планеты радиоизотопный термоэлектрический генератор выплеснул последнюю дозу энергии, и марсоход Curiosity вздрогнул в агонии – я распахиваю глаза и вижу, как отъезжает со страшным скрежетом «Кадиллак», это покрышки трутся о покореженные крылья. Вижу лужицу крови и ошметки мозгов. Снежная крупа присыпает скорчившийся на мостовой труп индуса с простреленной головой. А вокруг ни души. Шторы в окнах всех окрестных домов задернуты.

Я ныряю в подворотню, сажусь на корточки и жду окончания сна. Но кошмар будет длиться вечно. Мотыльки, цикады и крылатые самки муравьев стремятся к свету – у них положительный фототаксис. А тараканы бегут прочь, в темноту… Мне хочется забиться в нору или юркнуть в щель в земной коре – куда-нибудь поглубже, подальше от этих ветреных, занесенных снегом улиц. Не насекомое ли я с отрицательным фототаксисом?

Звук мотора. Скрип тормозных колодок.

– Тут она, нашел!

Бородатые ублюдки в армейских ботинках окружают меня и вытаскивают из подворотни. Должно быть, у меня ошалелый взгляд. Они ржут:

– Раздевайся, Ло!

Я опускаю руку в карман, зачем -то нащупываю в его глубине опасную бритву – ее стальной холодок перетекает в мои жилы, и мне становится легче. Я просто достану ее в нужный момент. Но, когда дует северный ветер, а на мостовой леденеет лужица крови и снегом присыпает труп с дырой в башке, невозможно определить, который из моментов тот самый, нужный. И я достаю бритву наугад – все, как в русской рулетке: либо жизнь, либо смерть, никаких полутонов. Как же быстро – уже в следующий момент – мою руку выкручивают, и бритва летит в снег. Нельзя угрожать воинам здешних подворотен.

– Потом поднимешь, – смеются они и подталкивают к своему черному джипу.

– Парни шутят. Мы тебя не обидим, – успокаивает Рубанок и впихивает меня в машину, на заднее сиденье. Рядом усаживаются двое.

Они везут меня в чайхану и всю дорогу посмеиваются:

– Ну что, дала уже Федьке или не дала?

В задней комнате чайханы, за шторами, уперев локти в колени, сидит в кресле угрюмый Зайка. Не он задает мне вопросы. Он просто смотрит своим тяжелым взглядом сквозь меня, слушает и молчит. Может, он вовсе не разговаривает с теми, у кого нет тестикул, вырабатывающих тестостерон?

Вопросы задает Ольга. У нее прямая, как струна, спина и напряженный взгляд. Она неподвижна, как сытая змея. Ольга сейчас – образец мужественности. Несомненно, это поведение человека, у которого тестостерон в организме вырабатывается лошадиными дозами. Может быть, она получает его из воздуха, а может, во всем виновато какое -то особое молекулярное строение ее надпочечников? Скажи мне, боженька, как мне заиметь такие же стальные надпочечники? Как мне перестать рыдать в подушку по ночам и путать небеса с лужами в дневное время?