Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Аз есмь блудница. Со мной блудили всяким блудом, как со скотом, те, кто в сердце своем блудных помыслов исполнился и, взирая на рыжину волос моих и снег кожи моей, согрешил. Они блудили со мной, пьяной отроковицей, до истицания похоти, бесстыдно обнаженные тайные уды свои заставляли целовать и острые груди мои ласкали и языки свои в рот мой и в лоно мое вдевали, и стоя, и лежа на земле ниц, истекание грешное испускали на губы мои…

– А поконкретней? – настороженно спрашивает Африканец.

Снежная крупа сыплется с неба. Кристаллы льда замещают клетки мозга в моей голове. Нет границ, нет контуров в этом мире. Особенно под твоей забористой дурью, восхитительный ты ублюдок.

Кажется, мать с кем -то ругалась по телефону. Трубы дома кашляли. В них вдруг закончилась вода. Осталась лишь ржавая слизь. Старые -престарые трубы старого -престарого дома в богом забытом городке, у заснеженного парка. Я тогда и не понимала, что в последний раз в то утро была счастлива.

– Стервятники! Бешеные счета от теплосети. А где, где их чертова горячая вода? – бесилась мать и тянулась за спасительной пачкой сигарет. Она была вымотана бессонной ночью. Опять кропала срочную статейку (у нее все всегда срочное), очередной трехкопеечный заказ. А с утра пораньше, чтобы выплеснуть свою досаду на проклятую жизнь, принялась звонить в теплосеть и ругаться. Но никто был не виноват. Просто морозная ночь. Мартовская метель. Прорвало теплотрассу.

– Сварить тебе кофе? – вздыхала я. Непременно нужно было сочувственно вздохнуть, чтобы мать отпустило. С ней вообще следовало говорить вкрадчивым негромким тоном психиатра. Иначе разобьется об стену очередной стакан. Как пить дать. Вдребезги.

Мать не отозвалась. Она разглядывала провода за окном, все в кристаллах льда. Молекулы серебристой застывшей воды. Мать витала мыслями где -то далеко в стратосфере, там, где выживали лишь сверхзвуковые истребители, в областях инверсии, у верхнего предела жизни. Но и там ее настигали шуршащие пачки неоплаченных коммунальных счетов и абзацы недописанных статей. Она закуривала еще одну сигарету, чтоб эти тревожные образы к чертям собачьим рассеялись в табачном дыму. Задумчивые злые глаза. Горькая морщинка в уголке рта. А потом мать шла на кухню, набирала в кастрюли холодную воду, ставила на плиту – ей до зарезу нужна была горячая ванна.

Ее статьи – я их презирала, хоть они и кормили нас. Они были как маргарин вместо сливочного масла, эрзац -продукты, детская считалка вместо магического заклинания. Я хотела, чтобы мать написала что -нибудь стоящее. Например, «Сто лет одиночества». Может, она Маркес? Дремлющий Маркес, уставший, забывший, кто он есть. Порой по ночам я заходила в ее комнату, смотрела, как она спит, свернувшись в комочек на продавленном диване под пледом. Присаживалась на корточки и вдыхала запах ее волос – нервную смесь кинзы и табачного дыма. Кинза пахнет моей слегка вспотевшей матерью – и так будет всегда.

Мой Маркес совсем устал, он был должен денег всем подряд – соседям, коммунальщикам и хозяину колбасной лавки на углу.

В тот день я ее спросила:

– Когда ты мне уже расскажешь об отце?

Она зло усмехнулась.

А я целый час вглядывалась в потолок своей комнаты и наконец придумала. Распахнула дверцы шкафа, достала старые шторы из черного жаккарда и взялась за ножницы. У этой ткани такой замысловатый, холмистый на ощупь орнамент – повторяющееся переплетение каких -то остролистов (на языке ткачих оно, кажется, называется раппортом).

– Портишь мои шторы? – отрешенно заметила мать, встав на пороге моей комнаты.

– Порчу, – ответила я.

Она вошла. Поставила чашку чая на пол. Присела рядом и наблюдала за моей попыткой создать с помощью ножниц и швейной иглы нечто невозможное из жаккарда. Спросила:

– Зачем?

– Затем, что у всех есть отцы, а моя жизнь бессмысленна. И мне надо наполнить ее хоть каким -то смыслом, – огрызнулась я.

– Детка, мир ничем не наполнен, кроме человеческой глупости и подлости.

– Мне пофиг. Я хочу знать.

Обычно она отмалчивалась. Но тут вдруг подожгла кончик сигареты, нервно зажала ее двумя напряженными пальцами и, стряхивая пепел прямо в свой чай, неожиданно все рассказала. Не щадя меня, не опуская жестоких подробностей. Она начала с того, что не помнит его имени. Она встретилась с ним в баре. После такого количества виски ты обычно вместе с выпитым спускаешь в унитаз и душу, и все их ничего не значащие имена. Роман был коротким. Так, всего на пару раз. Что дальше? Да обычная история – подонок просто не явился на третье свидание. Он сломал шею? Застрелился? Тихо умер в местной гостинице? Или его, пьяного, отправившегося купаться летней ночью в местном пруду, сожрали сомы? Черта с два – ни полслова от него она не дождалась. Правда, от кого -то потом слышала, что он уехал – такой уж человек: рюкзак, сухпайки, жизнь на колесах. Космических масштабов свинья.

Так вот каким он был… Кровь кочевника текла во мне. Третья группа, резус-фактор положительный.

Я ей не поверила. Она знала его имя. Жестокая истеричка в растянутом свитере, все она знала.

– Он был похож на меня?

Мать удивленно приподняла бровь. Затянулась табачным дымом. Повела плечом:

– С чего ты взяла? Нет.

И вышла из моей комнаты.

Жаккардовый балахон банши, переметнувшейся на сторону тьмы, был готов. Я привела волосы в зловещий беспорядок, выкрасила губы в черное, надела ботинки, куртку и ушла прочь. Мать врала. Конечно, врала. Не в нее же я рыжая.

Был поздний вечер. В парке на скамейке пили водку Ванька Озеров и его шобла. У долговязого сутулого Ваньки были непропорционально могучие кулаки и лицо, похожее из -за прыщей на проросший картофельный клубень. Они зачем -то позвали меня к себе. И я, безотцовщина, пила с ними. Отец небесный и отец земной отвернулись от меня, от исчадия ада с рыжей гривой. Как же я напилась – до того, что твердь земная качалась, как палуба корабля… Хоть на Луну вой. Но Ванька Озеров здоровенной ладонью вдруг зажал мне рот. В ту ночь, с четверга на пятницу, они делали со мной все, что хотели.

После я неделями лежала под горой одеял и молчала. А на кухне мать втыкала с размаху нож в кусок сырой говядины. Я ей ничего и не сказала про ту ночь с четверга на пятницу. Мне больно было. От всего было больно. А еще было очень страшно представить, как Гаврила Гробин нахмурит густые брови, когда все обо мне узнает. Молчаливый тролль в пещере, в подземном храме из оливина. В этой его лунной пещере, наверное, гостит Бог. Не мой трепещущий боженька – покровитель дождевых червей. Настоящий. Безмолвный. Строгий. После блуда смертного как взглянуть в глаза горному троллю и его Богу?