Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

«За что ты со мной так, за что?» – засыпая в одиночестве на продавленном матрасе, шептал он потолку. Он уже делал в этой жизни все: резал вены, вставил кольцо в ухо, отрастил бороду. Что, что еще ему сделать, чтобы забыть?

Два дня назад назад в чайхане напился до того, что увел с собой шлюху. И пока она в подворотне расстегивала пуговицы и оголяла сосцы, он вдруг разрыдался. Ему до того стало жалко ее, с белесыми бровями и ресницами, до того стало жалко всего: разбитой бутылки в арке подворотни, целлофанового пакета, что, шурша, воспарил на ветру и опустился в слякоть, – до того жалко, что он достал все деньги, что при себе были, сунул ей в руку и ушел. В подворотне на корточках она деловито их пересчитала, сунула за пазуху и застегнула все свои пуговицы.

Гробин шел куда -то, пошатываясь и утирая слезы рукавом. Выронил пушку из кармана. Трясущейся рукой поднял. Предохранитель был снят. А он так и сунул обратно в карман. Какие -то сумрачные боги охраняли его. Смотрели с Луны, с Марса, с Юпитера и Сатурна. Прятали его в столбах мартовской метели. А он все никак не мог решить ужасную дилемму – убить ему Африканца или себя. А может быть, бедную рыжую Ло? Мир полон гнилого ветра, костров, крыс и подонков. Рыжеволосой и бледной, как снег, в нем не место. И он отправился к Сатанову – проверить, жив ли тот или уже лежит засохшей мумией на своем тюфяке под негреющей батареей.

Все, что держит Гробина в этом мире, – токсичный запах растворителя и масляной краски. Только это. Въелось в душу. Электрическим током течет по нейронам мозга, пробуждая рефлексы. Ведь мозг давно, уже много-много лет, реагирует на малейший ветерок оттуда. Ветерок приходит – волосы шевелятся на голове. И тогда позарез нужна плоская жесткая кисть, нужен смолистый запах даммарного лака, нужны свинцовые тубы с красками, что пахнут льняным маслом и черт знает еще чем – как будто камнем, что нагрелся на солнце. Все сразу, все запахи мира, все его цвета становятся нужны. Чем напряженнее пахнет краска, тем лучше. Краска без запаха – говно. От нее тускнеют холсты. Он знает, он продал душу за все это.

Мысль еще не выкристаллизовалась в мозгу. Нужно время. И тогда он поймет, зачем купил эту чертову пушку. Когда не останется сил тащить по асфальту себя, шматок жесткого мяса, глыбу из соплей и слез, когда последний мускул души устанет… Вот тогда он подойдет к краю земли, глянет на огромную Луну, со всеми ее серебристыми кратерами и морями, и ухнет с радостным сердцем куда подальше с этой планеты. Достойный выход. Лучший способ остаться человеком.

Становится легче от проблеска этой еще неясной мысли. Он стоит с кистью на Канаткином мосту и вместо реки, вместо индусов на том берегу, вместо неба и солнца – вместо всего малюет жирную черную точку на холсте.

Утро начинается с того, что над куполом церкви на Притыковской поднимают грай вороны, а мартовские деревья в сквере Фукса облепляет колония грачей – они наконец -то прилетели, эти мигранты с юга, и сквер теперь как знаменитая картина Саврасова: серые островки пористого снега, грязное небо, кривые ветки и нашествие черных птиц. На Тарповке котлован – прорвало теплотрассу, пар валит над улицей, ремонтируют. Из котлована вытащили пролежавшие в земле черт знает сколько человеческие кости. Всем плевать, их просто выкидывают в мусорный бак, заливают из канистры бензином и поджигают. Тротуары засыпало сырым снегом. В скверах лежат черные метеориты. А здесь, на пирсах, метет мартовская метель и ветер пахнет морем – верный признак весны.

Федька, подняв ворот бушлата, шагает к пикапу. Но останавливается, достает сигарету и курит, хмуро разглядывая ветровое стекло. Оно пробито пулей. Вошла в лобовуху, вышла через заднее стекло. Пулю Федька тоже находит – в кузове. Со стальным сердечником. Африканец знает почти наверняка, кто стрелял. Шизанутый Пеппе, безрукий и плачущий, из своего револьвера -слонобоя для извращенцев. Кто же еще?

Придется ехать к Анзуру, менять лобовуху. Но это завтра. А сейчас он заводит пикап с дырой и трещинами на ветровом стекле и едет через Канаткин мост на Говенскую сторону. Хосе не расстроит его планов. Нет, сегодня он до ночи у индусов, за рекой. Ведь сегодня Санджи женит Раджеша на своей сестре. И это хорошо – на свадьбе можно толкнуть весь остаток дури из прошлой партии.

За рекой женщины в ватниках и шалях из пашмины, перекрикиваясь, чистят рыбу, бросают в бочки, заливают тузлуком. На Зелейной Африканец останавливает пикап и ждет Раджеша.

Раджеш выходит в длиннополом сюртуке с дырой на локте, но зато расшитом золотыми узорами. Это особый сюртук – шервани. Он один такой на весь индусский район. Принадлежит старику, что живет за рынком. Старик -индус хранит шервани как реликвию и сдает его в аренду тем, кто попросит, за большие деньги и только по особым праздникам. Раджешу -жениху без шервани никак – только под него Раджеш таки напялил грязный свитер и пузырящиеся на коленках джинсы: март в арктической Ост -Индии – суровая штука, в одном шервани замерзнешь.

– Ты в черном, друг… на свадьбу же нельзя… – расстраивается Раджеш первым делом. И лишь потом интересуется, кто проделал дыру русскому ублюдку в ветровом стекле.

Федька молча достает из кармана пулю и показывает индусу.

– Думаешь, Хосе? – качает головой Раджеш. – Хочешь, убью его на всякий случай? Индусы с латиносами перемирия не заключали…

– Не хочу.

Раджеш вздыхает, смотрит на бушлат Африканца. Эти русские ублюдки перестанут носить черное, только если на свете появится цвет еще темнее. Наконец смиряется:

– Ладно, тебе можно и в черном.

Я смотрю в окно. У пирсов, возле бара, собираются русские с обрезами. Разжигают костер. Ветер разносит дым. А они, хмурые, греют руки в полуперчатках у рваного огня и ждут чего -то. Чего они, бородатые подонки, ждут?

Вдруг случается немыслимое – в дверь квартиры кто -то настойчиво колотит. Ублюдки под окном. И нежданный гость под дверью. Мир уже через край полон полезшей из всех щелей внезапной ерунды. А все весна. Видно, апрель совсем близко.

Это Ольга. Врывается в прихожую. Обдает меня запахом сырой улицы. Как ветер, проносится по всем пяти комнатам. Останавливается посреди кухни. А на кухне, на столе, меж хлебных крошек и окурков в пепельнице, разросся в горшке лохматый куст – Федькин любимчик. Ольга ошеломленно смотрит на куст, на снежную морось за окном, на меня, на окурки в пепельнице и надломленную булку. У нее вид человека, передознувшегося амфетамином. Сдвинуты брови, дрожит нижняя губа. Она стискивает руки, потом нервно стучит костяшками пальцев по краю стола. Она не знает, как ей теперь быть. Наконец охрипшим голосом произносит: