Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

– Где он?

Я молчу. А она шагает ко мне. Ее чуть раскосые глаза полны боли. Я вижу, как ей этого хочется – вцепиться мне в шею, задавить. Но она не сделает ничего такого. Ольга – единственная святая в квартале кромешных подонков. Она их мадонна. Мадонна достает из кармана конверт и сует мне в руку:

– Уезжай с ним, Ло. Не будь мразью. Зайка его приговорил. Убьют его, понимаешь?

Я мну в руках конверт, потом решаюсь вскрыть его. В нем – фальшивые документы. Ольга достала их через местных евреев. Моя индульгенция, пропуск на ту сторону. Я знаю, все это не ради меня. Просто она понимает: Африканец не уедет без своей проклятой рыжей Ло. Едва слышно я спрашиваю:

– За что?

– За героин, Ло. Китайский героин на русских улицах.

– Но Федька ни при чем.

– Это значения не имеет, – раздраженно прерывает она. – Просто обещай мне.

И я ей обещаю. Провожаю взглядом стремительно сбегающую по лестничным пролетам Ольгу. Закрываю дверь, сажусь на корточки и смотрю в точку. Китайский героин на русских улицах…

У другого берега в лед вмерзла баржа – эта посудина с обледенелыми бортами гниет на Говенской стороне уже полвека, не меньше. Однажды, совсем скоро, апрельской ночью на реке затрещит и расколется лед. Будет дуть ужасный ветер. Торосы начнут крошиться. Всюду встанет шелест льда. Мутная вода поднимется и затопит причалы. Ледоход, самый в моей жизни долгожданный, – до него всего -то несколько дней осталось. Апрелем уже пахнет воздух. Апрель – время, когда на предутреннем небе Северного полушария человеческому глазу не за что зацепиться. Почти не видно звезд. Разве что мерцают невзрачные далекие точки созвездия Тельца.

Мне бы хотелось, чтобы однажды в апреле к этой барже медленно подошел буксир. Гудок – протяжный и низкий в утреннем тумане, как голос валторны. Сцепка. Страховочный трос. Механик, жадно затягивающийся сигаретой у фальшборта. Навигационные огни. Буксировочный катер толкает баржу. Баржа впервые за полстолетия отплывает от берега и отправляется в свой последний сплав по апрельской реке. Она, несомненно, затонет. Она не жилец. Слишком стара, насквозь прогнила. Но хотя бы одну морскую милю. Со скоростью два узла. Под кормой буксира – кильватерная струя, вспененная гребными винтами. За этим мощным бурлящим потоком можно наблюдать вечно. Мимо поплывут буи – пунктир фарватера. Когда -то эти буи горели в ночи керосиновыми огнями. Каждый вечер бакенщики садились в вельботы и зажигали эти речные плавучие маяки.

Но всего этого нам не увидеть. Нам, возможно, теперь и до апреля не дожить. Ведь сучий китайский героин на русских улицах – это смертный приговор Африканцу. В эту минуту я готова пойти за ним хоть на дно Индийского океана.

Он мог бы забыть дорогу в чертов квартал – рвануть в свои Гималаи или на берег Аравийского моря. Но он вернется вечером. И вечером они его убьют – те, что под окнами, с обрезами. Господь снова жестко прокатил нас. На хрен мы придумали математику, чтобы объяснить ею мир? Он, марсианская гнида, никогда не мыслил математическими категориями, и мир по -прежнему необъясним. На хрен мы со времен ацтеков одурманивали себя марихуаной? Вселенная по-прежнему полна черных дыр. Черные дыры – сгустки темной тоски.

Вот сейчас я в последний раз полью Федькины кусты. Они совсем разрослись. Во всех четырех комнатах – метровые стебли и разлапистые листья, тропический лес лохматых, смолистых, пахучих, тяжелых соцветий. Прощайте, грустные мои пятилистники, дарующие откровения. Я смотрю на ржавый чайник у ножки стола, на патроны в этом чайнике. Теперь нам уже не помогут ни эти его патроны, ни моя опасная бритва. Мы спасемся, только если на господа найдет умопомрачение. Но боженька спокойно скручивает свой косяк из марсианской конопли. Сегодня он крайне расчетлив. Он мстит мне за Гробина, мудака моего возлюбленного.

Я шнурую ботинки, сую за пазуху конверт со своей индульгенцией, завязываю в серую шаль свернутый рулоном грунтованный холст, несколько кистей, тубы с краской, беру пальто и выхожу в мартовскую метель.

Но русские ублюдки не дают мне дойти и до Канаткина моста.

– Где Федька, Ло? – кричат они мне.

Рваное пламя костра в мусором баке. Припорошенные метелью бороды. Кожаные регланы. Армейские ботинки. Обрезы. Они поджидают пикап Африканца. Нет, мне не попасть на Говенскую сторону, не предупредить его. Сегодня мне не провести господа. Но тогда какого черта? Разве мне есть что терять? Я кидаю в снег свой узел и грожу этим бородатым харям:

– Ублюдки! Какие же вы все ублюдки! Вы тут всемером ждете одного… А ты, Рубанок… ты хуже всех!

– Скажи по -хорошему, где Федька, ей -богу… – хмуро отвечают они.

– Вы, подонки, вдруг вспомнили бога? Поздно. Бог курит коноплю на Марсе, вы не в курсе? Ему на вас срать. Чтоб Федька Африканец продался узкоглазым и толкал их героин? Вы в своем уме? Да у вашего Зайки началась старческая деменция. Вы собираетесь кончить своего ни за что.

– Никто его не будет кончать. Мы во всем разберемся, – угрюмо говорит Рубанок, не глядя мне в глаза.

– Так пойдем и разберемся! – толкаю я его. – Я знаю, кто на самом деле сбывал героин. Это Мэй. Она теперь в Китайском районе. И я ее найду и заставлю признаться.

Они усмехаются в бороды. Ищи ветра в поле – китаянку в Китайском районе.

– Да ну и пошли вы, ублюдки! – плюю я под ноги этим подонкам. Они лишь смеются. А я хватаю свой узел и решительно направляюсь прочь от пирсов. До Канала путь неблизкий. Через метель дойду часа за полтора.

– Эй, Ло, куда ты? Китайцы в борделе заставят ноги раздвигать! – кричат, посмеиваясь, они мне вслед. А я показываю им, трусам и предателям, средний палец и иду дальше.

Я знаю, в их сердцах пятидесятиметровый памятник Зайке. Мне этот памятник не снести, даже не пошатнуть.

Через четверть часа у сквера Фукса меня нагоняет их огромный черный джип. Мне сигналят.

– Садись, Ло! Поедем в Китайский район, поищем ветра в поле.

Я не знаю, чем тронула их непрошибаемые сердца. Но чем -то, черт возьми, тронула. Семеро русских ублюдков и одна рыжая сука подхватили вирус безумия. Зафиксируй, боженька, для истории наши особо сумасшедшие шаги. Ведь мы едем в Китайский район. Хрен его знает зачем – вышибить мозги парочке узкоглазых, а потом превратиться в фарш под их топорами для разделки мяса?

На Литейщиков я дергаю Рубанка за рукав: «Притормози». В подворотне, устроившись на картонке, смолит бычок Тулуз Лотрек. Он бледен – еще не вполне восстановился после дозы крысиного яда. Я выскакиваю к нему.

– Где Мэй, знаешь?

Лотрек кашляет и отмахивается: ничего не знаю, забыл даже, как звать меня.