Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Тулуз Лотрек, так и не доковылявший до бара у пирсов, устраивается в подворотне у кем -то разожженного костра. Вытаскивает из кармана сухарь и жует, равнодушно наблюдая за беспределом ублюдков -латиносов. Ветер, костер, ад – обычная ночь.

«Не кричи», – предупреждают меня. Но я и не кричу. Я просто дышу навзрыд, молча. Хосе, безрукий и плачущий, первым расстегивает ремень, придвигает меня к себе, как овцу, – мои продрогшие бедра, мой бедный и бледный зад к своим ублюдским волосатым чреслам – и забивает в меня кол. А потом очередь лобастого, с крестами. Я – комок из ледяных соплей и растрепанных рыжих лохм, и ко мне выстроилась батарея вспотевших латиносов. Дышат мощно, по -лошадиному, выкручивают мои посиневшие руки, держат за шею. Дрожащий Умо под мартовской русской метелью превращается в насекомое. Ад построен кругами, из него нет выхода – Хосе подходит снова… долго… долго… долго… слишком долго… даже у звезд есть предел жизни, а моя мука длится бессрочно. А потом случается то, чего мне уже до конца своих дней не осмыслить, – то ли выброс из ада, то ли спуск на еще один, куда более глубокий уровень. Грохочет выстрел. Мозги Хосе брызжут теплом мне на спину, и кол мертвеца выскальзывает из меня. А выстрелы не смолкают.

Африканец кладет дрожащей рукой обрез на мокрый асфальт и хрипло говорит:

– Мы допрыгались, Ло. – А я сижу на асфальте, глотаю слезы и сопли и никак не могу оторвать взгляд от костра в подворотне. Вот Федька в расстегнутом бушлате. Вот Лотрек, поспешно раскачиваясь, шлепает прочь, подальше – наверное, к бару у пирсов. Вот четыре байка. Вот пять припорошенных снегом трупов. Он застрелил их всех. У каждого латиноса дыра в голове. И вот снова всполохи догорающего огня в подворотне. Этот проклятый костер стал центром мира.

Мы дрожим на ветру и курим. У него ужасный взгляд – он на меня не смотрит. Вообще не понятно, куда он смотрит. Волосы, как солому, шевелит ветер. Поперечная складка прорезала лоб. Большие, растрескавшиеся губы плотно сжаты. Он жадно втягивает табачный дым. Мысли прыгают, точно блохи на начальной стадии отравления инсектицидами. В прыжке блоха развивает такую сатанинскую скорость, которую не воспринимает зрение человеческое. Что, черт возьми, нам придумать? Как, пресвятые грешники, нам спастись?

– Пошли, Ло! – говорит он. Но я уже не человек. Я – растекшееся в кисель пятно на мостовой. Я могу лишь скорбно, трепыхаясь, ползти – раздавленное насекомое. Африканец подхватывает меня, закидывает на плечо и шагает. Я легонько раскачиваюсь, а под диафрагмой у меня кто -то тихонько рыдает – маленький, сплющенный, забытый, не нужный никому, роняет слезы в слякотную мразь под его армейскими ботинками.

Он бросает меня на заднее сиденье пикапа. Дыра от пули и расходящиеся трещинки на ветровом стекле – как спирали вангоговских звезд. Где -то среди красных песков марсоход Curiosity в последний раз удивленно вздрагивает, потревоженный рукой господа, – это господь -труженик выкапывает кратер, сажает в него семечко марсианской конопли. Армейский ботинок на педали газа. Пикап срывается с места с заносом. Не взяв с собой ровным счетом ничего, мы пытаемся свалить из ада.

Мы несемся по ночным улицам, мимо костров в мусорных баках к пирсам. Сырая мартовская метель и желтые фонари навстречу. Грязная мразь летит из -под колес. Безбрежная промозглая черная весна надвигается на нас.

У пирсов – простор и чистый снег. Еще немного – и сфинксы. Еще немного – и Канаткин мост. Еще немного – и, минуя баррикады старых автомобильных покрышек, мы вырвемся за границы квартала. Без всяких индульгенций. Нам так не хочется умирать в аду. Но ад всюду.

С заднего сиденья я шепчу:

– Вот бы хорошо глубокими стариками идти по берегу Индийского океана. Неужели с нами не будет такого, Федька?

– Будет, Ло. Вот увидишь, – шепчет он, утирает глаза и снова смотрит на дорогу. – Ло, и откуда ты такая взялась? Откуда только взялась? Сломала все, как слон в посудной лавке. В одном углу мироздания была тибетская шмаль, в другом – грязные носки. Удобно и упорядоченно. И тут ты… потрясающее рыжее исчадие ада. Говорил же, тварь ты рыжая, не высовывайся, сиди в квартире на своей тощей заднице смирно.

Тут с Литейщиков и выруливает тот черный «Кадиллак» в обвесах. У бронзовых сфинксов, со всей дури разогнавшись, выезжает на встречку и мчится нам в лоб. Фары яркие, как планетарные туманности. Это «кадиллак» Хуго Жирного. Хуго отчаянного. Хуго, пристрелившего на моих глазах индуса на углу Литейщиков и Пехотного. Хуго пузатого. Хуго разъяренного. Хуго, потерявшего своего малыша Пеппе.

– Пристегнись, Ло, Христа ради! – это последнее, что я слышу. Я не успеваю. Он уже резко выкручивает руль. В ту же секунду «кадиллак» врезается в наш кузов. Вылетают стекла. Черные клочья брезента и железа. Мир вдребезги. Нас крутит на присыпанном снежной мразью адовом катке, несет на пирс, а оттуда – на ледяные торосы речного льда. Господь на миг выключает силу земной гравитации. Этот миг странен, быстр, неуловим, как сновидение. От удара распахивается дверь, и я взмываю куда -то вместе с дождем осколков. А в следующий миг уже лежу на ледяном панцире реки. Этот беспощадный колючий панцирь разодрал в клочья кожу на моих ладонях. Я вижу, как лед трещит под искореженным железом. Секунда, вторая – и пикап погружается в темную полынью. А с ним он – лоб на руле, голова в крови. Вся вечность в двух секундах. Эта река – Стикс, без пологих берегов и без дна. Федька, ублюдок мой восхитительный, ты же обещал мне прибрежный песок Индийского океана. Как же так? Да ты негодяй, Федька.

Я бреду вдоль пустынных пирсов. Снежная мразь летит с неба. Куски жженой резины. Гарь. Дымящийся «Кадиллак» – в гармошку. От Хуго осталась кровавая слизь да кишки. Да и я тоже не чувствую ног. А прямо надо мной Луна мелькает в тучах. Серебряная и до того огромная, что без телескопа можно изучать пятна ее кратеров и морей. Око в ночи над пирсами.

Такая беззвездная ночь накануне черного апреля. А где -то на краю планеты, в зоне полупустынь, все полно стрекота, серповидных челюстей, фасетчатых глаз и прозрачных крыльев, цикады выбираются на поверхность. Узконосые лодки выходят в Аравийское море. В антверпенском кабаке у граверной мастерской «Четыре ветра» сидит бородатый Питер Брейгель, смотрит печальными глазами и шепчет: «Иди, Ло, иди».

Да, иду, Питер, иду.

Я придерживаю рукой изодранное платье и иду вдоль вздыбленного, в изломах льдин Стикса. Торосы громоздятся, как скалы. В районе пирсов ни души. Темные глазницы окон. Черный космос не над головой, а вокруг меня. Мерещится, я догоняю кого -то и все не могу догнать. Здесь безвыходно, словно в трупосборниках Эвереста. А на фарватере вдруг вспарывается лед с оглушительным треском. Над рекой грохот, куски льдин яростно трутся друг о друга. Сырая черная весна звенит на все мироздание, грохочет прямо у меня в сердце. Ледоход начинается, а мы ведь, Федька, его так ждали.