Элена Ферранте - Незнакомая дочь

– Я вас не задержу, я только на минутку.

– Входите.

– Увидел вашу машину и подумал: синьора уже вернулась.

– Проходите, садитесь.

– Не хочу вас беспокоить, но, если вы любите рыбу, взгляните: эту только что поймали.

Он вошел, протянул мне пакет, я закрыла дверь, взяла его подарок, через силу улыбнулась и сказала:

– Вы слишком добры.

– Вы уже обедали?

– Нет.

– Эту рыбу можно есть даже сырой.

– Я боюсь.

– Тогда нужно пожарить и съесть сразу же, с пылу с жару.

– Я не умею чистить рыбу.

Из робкого и застенчивого он внезапно стал навязчивым. Он хорошо ориентировался в квартире, а потому отправился прямиком на кухню и начал потрошить рыбину.

– Это не займет много времени, – заверил он, – две минуты, и готово.

Я с иронией наблюдала за тем, как он привычными движениями извлекает внутренности из безжизненного существа, соскабливает чешую, как будто стараясь отшлифовать кожу до блеска, чтобы краски проступили ярче. Я подумала, что друзья, наверное, дожидаются его в баре, и им не терпится узнать, удалось ли ему довести дело до конца. Подумала, что совершила ошибку, впустив его в дом, что если моя теория верна, то он всеми правдами и неправдами постарается задержаться у меня на некоторое время, чтобы его рассказ потом выглядел правдоподобным. Мужчины в любом возрасте достойны жалости. Трусливое высокомерие, робкая удаль. Сейчас я даже не могу точно сказать, любила ли я их когда-нибудь или просто с нежностью и пониманием относилась к их слабостям. Джованни, подумала я, в любом случае станет хвастаться своим сексом с приезжей синьорой и потрясающей эрекцией – без всяких лекарств, несмотря на возраст.

– А где у вас масло?

Он с большим мастерством поджарил рыбину, рассказывая что-то сбивчивой скороговоркой, как будто его мысли бежали слишком быстро, не успевая складываться во фразы. Он с восторгом говорил о прошлом, когда в море водилось гораздо больше рыбы и эта рыба была по-настоящему вкусной. Он рассказывал о жене, скончавшейся три года назад, о детях. И заметил:

– Мой первенец гораздо старше вас.

– Не думаю. Я уже немолода.

– Немолода? Да вам от силы лет сорок.

– Нет.

– Сорок два? Сорок три?

– Джованни, мне сорок восемь, у меня две взрослые дочери – одной двадцать четыре, другой двадцать два.

– Моему сыну пятьдесят лет, он у меня появился, когда мне было девятнадцать, а моей жене исполнилось всего семнадцать.

– Вам шестьдесят девять?

– Да, и я трижды дедушка.

– Вы выглядите очень молодо.

– Это только внешне.

Я открыла единственную бутылку вина, которая у меня имелась, красного, из супермаркета. Мы поели за столом в гостиной, сидя рядом на диване. Рыба получилась удивительно вкусной, я разговорилась и почувствовала, что меня успокаивает звук собственного голоса. Рассказывала о работе, о дочерях – в основном о них. Сообщила Джованни, что они никогда не доставляли мне проблем. Учились хорошо, переходили из класса в класс с высокими оценками, получили дипломы и станут отличными учеными, как их отец. Сейчас они живут в Канаде: младшая продолжает учебу, а старшая уже работает. Я рада, что, исполняя свой материнский долг, оберегала их от всех опасностей современной жизни.

Я говорила, он слушал. Иногда вставлял что-нибудь о своих детях. Старший сын у него геодезист, сноха работает на почте; второй ребенок, дочь, вышла замуж за хорошего парня, который держит на площади газетный киоск; младший сын – это его наказание, он никогда не хотел учиться и зарабатывает кое-что только в летний сезон, катая туристов на лодке; вторая дочь, его меньшенькая, в детстве отставала в учебе, серьезно болела, но сейчас собирается писать диплом: она будет первой в их семье, кто получит высшее образование.

Он также с нежностью говорил о внуках, они у него все были от старшего сына, у остальных детей не было. Мы приятно общались, у меня появилось ощущение довольства и согласия с окружающим миром. Запах рыбы – это была кефаль, – бокал вина, свет, исходивший от моря и вливавшийся в окно. Он рассказал о внуках, а я о дочерях, когда они были маленькими. Однажды, лет двадцать тому назад, выпал снег, и мы с Бьянкой здорово повеселились. Ей было три года, я надела на нее розовый комбинезон с капюшоном, обшитым белым мехом, щеки у нее раскраснелись; мы забирались на вершину холма, таща за собой санки, Бьянка садилась спереди, а я сзади, крепко ее обнимая, и мы на полной скорости мчались по склону, крича от восторга, а когда оказывались внизу, то толстый слой сверкающих ледяных чешуек покрывал и розовый комбинезон, и даже красные щеки: я видела только счастливые глаза и рот, из которого вылетали возгласы: “Мама, еще!”

Я говорила, и мне вспоминались одни лишь радостные моменты, я немного скучала – светло и легко – о том времени, когда они были маленькими, когда хотели слышать мой голос, хотели, чтобы я гладила их, целовала, обнимала. Каждый день Марта стояла у окна, поджидая меня с работы, и, как только я появлялась, она не выдерживала, открывала дверь на лестницу и выскакивала на площадку, маленькая, мягкая, ей не терпелось прижаться ко мне, и она неслась так быстро, что я боялась, как бы она не упала, и просила: “Тихо, не беги!” Она была совсем малышка, но проворная и ловкая, я ставила сумку, опускалась на колени, разводила руки, чтобы принять ее в объятия, и она врезалась в меня, как снаряд, едва не опрокидывая, и я обнимала ее, а она обнимала меня.

Время идет, сказала я, и меняется их крошечное тельце, и только наши руки помнят, каким оно было. Они растут и скоро становятся одного роста с вами, а потом обгоняют вас. Марта переросла меня уже в шестнадцать лет. Бьянка так и осталась невысокой: ее макушка на уровне моего уха. Иногда они, как в детстве, садились ко мне на колени, что-то одновременно рассказывали, ласкали меня, целовали. Подозреваю, что Марта стала тревожиться за меня, хотела защитить, как будто это она взрослая, а я маленькая, и такое усилие над собой, вкупе со стойким ощущением несоответствия поставленной задаче, сделало ее печальной и закомплексованной. Но я в этом не совсем уверена. Бьянка, например, не экспансивна, как и ее отец, но иногда мне кажется, что ее сухие короткие фразы, просьбы, больше напоминающие приказ, имеют своей целью перевоспитать меня ради моего же блага. Дети, они такие: то они вас любят, обнимают, то пытаются перекроить на свой лад, как будто считают, что вас неправильно воспитывали и нужно обучить вас, как вести себя в этом мире, какую музыку слушать, какие книги читать, какие фильмы смотреть, какие слова употреблять, а от каких навсегда отказаться, потому что они безнадежно устарели и никто их больше не использует.

– Они думают, что знают больше нашего, – заметил Джованни.