Элена Ферранте - Незнакомая дочь

– У меня все в порядке, – несколько раз повторила она, а потом рассказала, как влюбилась в своего мужа.

Они встретились на дискотеке, когда ей было шестнадцать. Он любит ее, обожает их дочь. Она снова нервно рассмеялась.

– Он говорит, что моя грудь точнехонько помещается в его руку.

Эта фраза показалась мне вульгарной, и я сказала:

– А если бы он видел тебя такой, какой видела я?

Нина помрачнела:

– Он бы меня зарезал.

Я посмотрела на нее, на девочку:

– Чего ты хочешь от меня?

Она тряхнула головой, пробормотала:

– Не знаю. Немного поговорить. Когда я вижу тебя на пляже, то думаю, что хотела бы постоянно сидеть с тобой под зонтиком и разговаривать. Но тебе будет со мной скучно, я тупая. Джино сказал, что ты преподаешь в университете. Когда я получила аттестат, то записалась на факультет словесности, но сдала только два экзамена.

– Ты не работаешь?

Она снова рассмеялась:

– Муж работает.

– А чем он занимается?

Она сердито отмахнулась, не желая отвечать на мой вопрос, и в глазах у нее вспыхнул недобрый огонек. Она бросила:

– Не хочу о нем говорить. Розария, наверное, уже купила все, что хотела, и с минуты на минуту начнет меня искать, так что мое время кончится.

– Она не хочет, чтобы ты со мной разговаривала?

Нина скорчила злобную гримасу:

– Ее послушать, так я вообще ничего не должна делать.

Помолчала секунду, а потом неуверенно проговорила:

– Могу я задать тебе нескромный вопрос?

– Да.

– Почему ты оставила своих дочерей?

Я немного подумала, подыскивая ответ, который мог бы ей помочь.

– Я слишком сильно их любила, и мне показалось, что любовь к ним мешает мне стать самой собой.

Я поняла, что теперь Нина больше не будет смеяться – с таким напряженным вниманием ловила она каждое мое слово.

– И за три года ты ни разу их не видела?

Я кивнула.

– Как ты себя чувствовала без них?

– Хорошо. Как будто вся распалась на мелкие кусочки, и эти кусочки радостно разлетелись в разные стороны.

– Ты не страдала?

– Нет, я была слишком занята собственной жизнью. Но где-то внутри чувствовала тяжесть, как будто у меня нелады с желудком. И всякий раз с замиранием сердца оборачивалась, когда какой-нибудь малыш звал маму.

– Значит, тебе все-таки было плохо, а не хорошо.

– Я была женщиной, которая отвоевывает свое право на существование, и испытывала множество разных чувств одновременно, в том числе и невыносимое ощущение, будто я всего лишилась.

Она посмотрела на меня с неприязнью.

– Но если тебе было хорошо, почему ты вернулась?

Я помолчала, тщательно подбирая слова:

– Потому что поняла, что не способна создать ничего, что могло бы с ними сравниться.

Ее лицо озарилось радостной улыбкой:

– Получается, ты вернулась ради дочерей?

– Нет, я вернулась по той же причине, по которой ушла: из-за своей любви.

Она снова нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Что без них я чувствовала себя более бесполезной и отчаявшейся, чем с ними.

Она уставилась на меня, пытаясь проникнуть взглядом ко мне под кожу, в черепную коробку.

– Тебе не понравилось то, что ты искала?

Я улыбнулась ей:

– Нина, то, что я искала, состояло из смутных желаний, смешанных с самонадеянностью. Если бы я была невезучей, то потратила бы всю жизнь на то, чтобы это понять. Но я оказалась везучей, и мне хватило всего трех лет. Трех лет и тридцати шести дней.

Похоже, мой ответ ее не удовлетворил:

– Ты решила вернуться, потому что что-то случилось?

– Однажды утром до меня дошло, что единственное, чего мне действительно хотелось бы, – это чистить фрукты и делать дочкам серпантин, и я расплакалась.

– Не понимаю.

– Потом расскажу, если будет время.

По выражению ее лица я поняла, что она ждет продолжения, каждым движением она давала понять, что готова и дальше меня слушать, но тут она обнаружила, что Элена уснула, осторожно забрала у нее соску, завернула в бумажный платочек и положила в сумку. Чтобы показать мне, как нежно она любит дочку, Нина сделала умильное лицо, а потом заговорила снова:

– А после возвращения?

– Я смирилась с тем, что мне придется очень мало жить для себя, а в основном – для девочек, и мало-помалу у меня это стало получаться.

– Значит, прошло, – заметила она.

– Что?

Она изобразила жестами головокружение с ощущением тошноты.

– Расстройство.

Я вспомнила свою мать и сказала:

– Моя мать использовала для этого другое слово. Раздрай – так она это называла.

Нина посмотрела на меня с детским испугом: судя по всему, ей было знакомо это слово и связанное с ним состояние.

– Это правда, сердце изнашивается до дыр, ты не выносишь саму себя, а в голове бродят мысли, которые ты не можешь высказать вслух.

Затем она произнесла вкрадчиво, как человек, нуждающийся в ласке:

– Во всяком случае, это прошло.

Я подумала о том, что ни Бьянка, ни Марта никогда не пытались задавать мне подобные вопросы, тем более так настойчиво, как Нина. Я подыскивала слова, чтобы солгать ей, говоря правду.

– У моей мамы это превратилось в недуг, но она жила в другое время. Сегодня можно нормально существовать, даже если ничего не прошло.

Я заметила, что она заколебалась, что намеревалась сказать что-то еще, но передумала. Было видно, что ей до смерти хочется прижаться ко мне, да я и сама испытывала желание обнять ее. Это было чувство взаимной благодарности, и оно требовало, чтобы мы незамедлительно прикоснулись друг к другу.

– Мне пора идти, – сказала она и, поддавшись невольному порыву, торопливо и смущенно поцеловала меня в губы.

Когда она отступила, я увидела у нее за спиной, в глубине сада, Розарию и ее брата, мужа Нины: они стояли, повернувшись к толпе и ярмарочным прилавкам.

Я тихо сказала: – Твои муж и золовка здесь. В ее взгляде вспыхнуло изумление, но она осталась невозмутимой и даже не обернулась.

– Мой муж?

– Да.

Диалект взял верх, и она прошипела:

– Черт, какого хрена он приперся, этот придурок, ведь должен был приехать только завтра вечером.

Она осторожно, чтобы не разбудить ребенка, тронула с места коляску и спросила:

– Можно я тебе позвоню?

– Когда захочешь.

Она картинно подняла руку, приветствуя мужа, тот помахал ей в ответ.

– Пойдем со мной, – попросила она.

Я пошла. Меня поразило внешнее сходство брата и сестры, стоявших у выхода на главную улицу. Одного роста, с одинаково широкими лицами и крепкими шеями, с одинаково толстой, выпяченной нижней губой. Я с удивлением поймала себя на мысли, что они кажутся мне прекрасными, эти два крепко сбитых человека, словно вросших ногами в асфальт, как деревья, привычные к засухе и довольствующиеся несколькими каплями влаги. У них прочный костяк, они несокрушимы. А я не такая, я – сплошное сомнение. С самого детства и до сих пор такие люди, как они, вызывают у меня страх, а порой и отвращение, и даже моя убежденность в собственной исключительности, в том, что я выше их, не мешает мне восхищаться их уверенностью в себе. По какому такому правилу Нина считается красивой, а Розария – нет? Почему Джино прекрасен, а грозный муж Нины – нет? Я посмотрела на беременную женщину и словно увидела сквозь стенку живота, обтянутого желтым платьем, ее дочь, которую она вынашивала и питала своим телом. Я подумала об Элене, спящей без сил в своей коляске, о кукле. Мне захотелось домой.