Димитр Вылев - Жарынь

— Красота — большой предатель, — говорил он себе.

Но порой он уставал и бросал беглый взгляд на холм. В такие минуты отдыха он заметил у его подножия пестрое пятно. «Кизил зацвел, — подумал Андон в изумлении, — а утром там ничего не было!» Изумление придало зоркости, и кизил превратился в Милку, дочку погибшего политкомиссара шестого отряда Ивана Куличева — Эмила. Она начала работать в хозяйстве на год позже него. Глядя, как Керанов и Маджурин окружают ее заботой, Андон с негодованием человека, вдоволь страдавшего и терпевшего, думал, что муки, принятые ради блага людей, никогда не вознаграждаются, что борцу всегда достаются зуботычины. Он не принял Милку — из-за омерзения, какое каждый страдалец испытывает к маменькиным дочкам и сынкам. Иногда он вглядывался в плотную фигуру девушки и думал, что страсти в ней спят, что она никогда не могла бы смутить его покоя, что ее отец, достигший верха человечности, ничего не оставил дочери, кроме желания жить. Но теперь глаза его с обостренной зоркостью выхватили за жалким мычанием скота ее стан, дышащий жаждой материнства. Его охватила глухая смута — так бывало всегда, когда желчь затихала в нем. Подумав минуту-другую, он решил, что его рассуждения о человеческом самопожертвовании неправильны. «Но все же человека чаще бьют за самопожертвование, чем за что-нибудь, потому что подозревают, будто он хочет кого-то вытеснить, хотя он меньше всего думает об этом. Именно потому человеку кажется надежным окружить себя хитрецами, а отсюда приходят измены, провал отдельных людей и всего общества. Ведь предатель — всегда бывший друг, иначе как и говорить и предательстве». Со смягчившимся сердцем он посмотрел сквозь завесу пыли на светлое лицо девушки. «Нет, она не такая», — сказал себе Андон и почувствовал стыд за то, что плохо думает о людях, что наслаждается браковкой. Он медленно пересек облако, чувствуя себя красивым, влюбленным в жизнь, вышел к реке на припек. Минуту постоял среди запахов люцерны. С веселым гневом вернулся в пыль, к скоту. Над миром цвела ее улыбка, растапливала мысль о том, что жизнь — это ад, укрепляла в нем мудрый гнев на дикость, веками тянувшую жилы из крестьянина разбитыми клячами и допотопными орудиями труда.

— Ну, приятели, давайте кончать! — бодро сказал Андон.

Весь март по клепалу Николы Керанова в долину Бандерицы на грузовиках и телегах отправлялись сотни сельчан, вооруженных топорами, кирками и двурогими железными вилами. Дни пролетали стремглав под звон инструментов и капризное кипение ранней весны. Долину окутывал то теплый пар с шорохом гусениц в шелковице, то холод, злой, как пес на привязи. Мужики корчевали терновник с тем бодрым и удовлетворенным хаканьем, с каким крестьянин зимним вечером рубит дрова для очага. А бабы вилами бросали выкорчеванные кусты в костры, обвитые едким дымом и горьким духом мокрой коры.

Милка обмеряла в долине расчищенные десятины и сотки, проверяла глубину пахоты и ругалась с Маджурином и Ивайло из-за того, что местами плуги лишь царапали землю. Время от времени в долину наведывался Андон Кехайов. Однажды утром он появился со стороны Ерусалимского. В хлипком мартовском свете он шел за мелким бычком, волочившим цепь. А в другой раз, уже в сумерки, явился со стадом коз. Весь в глине, мокрый от моросящего дождя, он робко подошел к людям, собравшимся у костра на отдых. Сельчане стали оглядываться на него. Андон смутился. В Милке зашевелилась жалость к нему. Кто-то пошутил, что неплохо бы сыграть свадьбу Милки и Андона. Милка упрятала взгляд в костер, дым едко защипал глаза, по щекам ее потекли слезы. В эту минуту огорчения она не ощущала привязанности к Кехайову, но когда сельчане, уставившись на ее заплаканное лицо, стали наговаривать ей на Андона, в груди ее родилось желание приласкать его. Он был лет на десять старше нее, но эти недолгие годы так резко раскалывали время, будто их делил целый век. Жизнь его не пощадила, и она подумала, что если не возьмет на себя частицу его бремени, то не сможет облагородить долину. А сельчане, увидев кротость на ее лице, принялись уже серьезно советовать: не давай спать уму, береги сердце, не то загубишь свою молодость — Андон Кехайов худой человек.

Михо, Андонов отец, в свое время совершил грех: женился на Йордане, круглой сироте, что унаследовала от отца дом и землю. Она с рождения была болезненна, ела только черствый хлеб да молоко. Хозяйство бременем легло на ее слабые плечи. Торгуясь с батраками, живя в постоянном страхе, что ее обманут и оберут, Йордана быстро состарилась и в двадцать лет уже глядела пожилой женщиной, согнутой в три погибели, с большими натруженными руками. От нее тянуло холодом, как от тенистого дола. Много любви ей приходилось вкладывать в каждый свой жест, чтобы в нем сквозило дружелюбие. Свою любовь к миру она выплакивала горючими слезами. Когда же встречала непонимание, ее жалостливость переходила в деспотизм. Йордана не ходила ни на хоро, ни на посиделки, не созывала гостей, рядилась в темный сарафан, обшитый бурыми нитками — цвета старой дубовой листвы. Старичок Оклов ходил искать ей женихов в соседние села, несколько ни хвалил невесту, никто не хотел брать ее за себя. По утрам она выходила на улицу за ворота и по целому часу причитала:

— Пойду в монашки, в монастырь святой Троицы!

Ни один парень в Янице не глядел в ее сторону. Михо же, богатырь, знавший всякое ремесло, одевавшийся только в городское, даже не заглядывал к ней, собирая по дворам лоскутья для своей валяльни. В одно зимнее утро после Васильева дня сельчане изумились — Михо стал нареченным Йорданы. Люди уже мало ткали дома, и в лавке появились кучи привозных сукон, обуви, платков и шапок. Михо мог бы пойти на сливенские ткацкие фабрики, но предпочел остаться в селе, хотя и на чужом наделе. Его городская одежда, шляпа и полуботинки сносились, он смастерил из них огородное пугало, а сам натянул штаны из домотканого сукна, обулся в царвули из сыромятины и с головой ушел в тяжкий сельский труд.

После свадьбы он не повез молодую жену на праздник в монастырь св. Троицы, и односельчане поняли, что он ее не одобряет. В те годы муж, любивший свою жену, возил ее на монастырский праздник одиннадцать лет подряд. Михо хотел ребенка, чтобы ему было кого любить и для кого спорилась бы в руках работа. Он был из тех, у кого, что называется, обе руки правые: делал плуги, печки, валяльни, рвал больные зубы и лечил конские копыта, прикладывая к ним купорос и смалец. «Коли так будет продолжаться, — думал он, — руки мои отсохнут, жена не понесет или родит урода».