Эмилия Дворянова - Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

Почему? Этот?

Вирджиния открыла номер. В лицо пахнуло густым смешанным запахом свежих и полусгнивших в тинистой воде цветов, где ты взяла столько ваз, зачем они тебе, спросил он, совсем непринужденно перейдя на «ты» и прервав свой рассказ о Маджини, словно за порогом комнаты вдруг сразу исчезли все условности мира, Вирджиния неопределенно пожала плечами, здесь всё и всегда было завалено цветами — они стояли на столе, под зеркалом, рядом с тумбочкой у кровати, перед стеклянными дверями в прихожей, на полу в комнате… наверное, горничные старались ухаживать за ними, меняли воду в вазах, но, в сущности, ничего органического здесь и нельзя было бы сохранить от гниения… они все-таки не цветочницы, как он выразился…

но в тот момент это ее вообще не интересовало, она давно уже свыклась с этим запахом, сейчас она только хочет знать — почему?

почему не именно эта ?

… и положила скрипку на диван у окна, посмотрев на нее с сомнением, может быть, все это не случайно… и душка… она даже опустилась на колени, зачем-то открыв футляр, чтобы убедиться… в чем?.. просто почувствовала в своей собственной душе, как подступает тревога, на какое-то мгновение даже забыв о нем — этом мужчине в кремовом костюме, на которого она так долго смотрела во время своей игры и который явно знал что-то такое о ее скрипке, чего она не знает, но должна узнать — потом совсем отчетливо ощутила его присутствие за спиной, словно дух, и вдруг подумала, да, это был он, это он стоял за дверью гримерной , но сразу отбросила эту мысль, показавшуюся совсем нелепой… и прежде чем повернуться к нему, почувствовала вдруг на своем плече его руку…

… в ее воспоминаниях позже всё слилось в ощущение безграничного желания, растекающегося по всему ее телу — и свежесть, и разложение загнивающих стеблей в вазах, превращающих чистую воду в болотную, и какой-то далекий, едва различимый запах крови — липкая и в то же время нейтральная, она вытекала из ледяного цветка — сломанного, вдруг окрасившегося в красный цвет и издававшего этот, совсем неожиданный, какой-то таинственно-пресный запах… и Маджини, которую он осторожно вынул из футляра, склонившись над ним, поэтому и оперся на ее плечо, чтобы взять скрипку, а может быть — чтобы показать, объяснить ей что-то…

но почему не именно этот?

Все еще стоя на коленях, Вирджиния увидела — его руки были крупные, но худые… слишком длинные пальцы со слегка выступающими косточками… она заметила их сразу, словно прикоснулась к ним глазами, как только он обхватил ими сначала корпус, а потом удлиненный гриф Маджини, на два сантиметра длиннее, чем у любой другой скрипки, очень необычный гриф, заставляющий пальцы извиваться вокруг струн, добиваясь кошачьей гибкости, и отступать, если не получалось, стремиться к самой точной точке, с которой уже обертоны обеспечат звучность в ее совершенном объеме… как любой скрипач, она всегда сначала замечала руки — достаточно ли они чувствительны, чтобы скрипка доверилась им, их ловкость она оценивала уже позже, в игре… эти же руки были особенными, одновременно и большими и словно прозрачными — они уверенно взяли инструмент, ласково погладили его корпус в том месте, где изображен Андреевский крест — свидетельство, что именно он, Маджини, сделал ее… ей показалось, что его руки сливаются со скрипкой и больше не выпустят ее… Она почувствовала что-то похожее на ревность и даже протянула руку, чтобы забрать Маджини обратно, но он уже зажал ее подбородком, вынул из футляра смычок и провел им по струнам, очень медленно, по всем четырем — одна за другой, протяжно и отчетливо, сосредоточенно, с максимальной тщательностью звучания.

Вирджиния вздрогнула, она услышала что-то совершенно поразительное — некие частоты, которые, казалось, не соответствовали естественному резонансу в теле инструмента и которые ухо не должно бы улавливать… но улавливало, они передавались через подставку совсем осязаемо… да, именно это она слушала весь тот вечер… она неожиданно выпрямилась и застыла перед ним, почувствовав знакомый писк-крик в своих ушах — словно фён откуда-то снова возник здесь, в этой комнате, пронзив ей виски — казалось, это не был звук ее Маджини, другим был спектр обертонов, совсем непохожий, но, в сущности, тот же самый, обертоны точно так же вливались в пространство, как и эти, которые заставили ее изменить себе, став другой, обертоны, которые она пережила, лишь сейчас узнавая их в его руках — точные, но все же с каким-то вибрирующим отклонением и совсем осязаемые… значит, действительно всё зависит от инструмента и раскрывается во мне… раскрывает меня…

одно ухо вслушивается в другое, оба повернулись друг к другу и, услышав отклонение, соединились в одно целое…

Маджини отразилась в Маджини…

… ну вот… ты слышала… только онможет заставить тебя извлечь из него такой звук…

Хочешь, сыграем Чакону вдвоем?

Чакону?

ЧАКОНА

Вирджиния подошла к шкафу, где была ее старая скрипка, и, открыв дверцу, достала с полки немного поцарапанный футляр, совсем обыкновенный.

… ей, наверное, одиноко… я ни разу не играла на ней с тех пор, как у меня появилась Маджини…

она произнесла это вслух, словно желая, чтобы он услышал, потом взяла футляр, отнесла на диван и, раскрыв его, вынула скрипку, та показалась ей совсем маленькой, цвета светлой охры, какой-то обескровленной… а все-таки она милая, проронила Вирджиния, пристроив скрипку спереди, у груди, как гитару… ей нравилось держать скрипку так, тесно прижав к телу, но сейчас ей показалось — чего-то не хватает, может быть, Андреевского креста на корпусе инструмента, но ведь он даже не ощущается, так нежно инкрустирован, а вот, значит, все же чувствуется… и тронула одну струну кончиком пальца, телом ощутив вибрацию скрипки… звук едва достиг ее ушей, но они словно оттолкнули его, потом вслушалась в его отзвук в себе, но вместо ностальгии почувствовала какое-то безразличие, холод, совсем непохожий на то холодное пламя, исходящее в тот вечер от Маджини, которое звало ее скорее к овладению звуком, нежели к погружению в него, и так сильно толкнуло ее… по ту сторону… за спиной раздался его голос, он снова повторил то, что уже говорил и что она в этот момент кончиком пальца и памятью уха ощущала и сама — что скрипка совсем неплоха, что он уже слышал ее и оценил по заслугам, нет, действительно хороша, сейчас редко такие делают, и все же, несмотря на это, она несколько однозначна, что ли, какой и должна быть или, скорее, начала становиться со временем, извратившим смысл инструмента, творения Маджини, который извлек свою скрипку из виолончели — этого любовно-женского инструмента — и просто соединил их обе в одной… совсем двусмысленно… так что, естественно, эту ее скрипку нельзя и сравнивать с Маджини, с его способностью к перевоплощению, а в конце концов, разве не это самое главное для скрипки — способность быть всем, везде… после него никто уже не посмел сделать такой инструмент…