Эмилия Дворянова - Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

— в этот вечер еда выглядит как украшение, не правда ли? — сказал кто-то, и сестра Евдокия покраснела от удовольствия, ведь от попыток украсить зал осталась лишь одна гирлянда, которую француженка подвесила к люстре, прежде чем потерять равновесие и успеть схватиться за солнечный луч, во что она сама не поверила по причине невероятности этого факта. Гирлянда, эти неаккуратно склеенные друг с другом цветные бумажки и цепочка из фольги, нелепо висит над столом, за который сядет доктор, при входе в столовую взгляд каждого упирается в нее, потом поднимается и, покачавшись, опускается от люстры вниз, обратно к столу… и я смотрю так же, подумала сестра Евдокия, и зачем только ее оставили, ведь всё убрали — и бумажки, и грязные следы… нет, всё в порядке, всё в порядке, вот только гирлянда…

Но может быть, она понравилась уборщицам, решила Анастасия, когда и она, войдя в зал, увидела костюмы, тюрбан, гирлянду… и неожиданно вспомнила, как когда-то, в уже ушедшее из ее жизни время, она сама вклеивала подобные цветные кружочки один в другой, делая гирлянды и всякую бумажную чепуху,

когда-то…

ей захотелось рассказать об этом невинном воспоминании, и поскольку первой, кто здесь всех встречал, была сестра Евдокия, она сказала ей,

— знаете, когда я была маленькой…

но сестра Евдокия не дослушала, именно в этот момент ее из холла знаками позвала сестра Лара, и она с совсем ей не свойственной скоростью кинулась туда. Так что Анастасия ничего не успела рассказать и направилась прямо к столу, где Ада уже что-то рисовала на листе бумаги, мисс Вера алчно разглядывала содержимое тарелок, а Ханна… Ханна дышала. Ничего больше сестра Евдокия в этот вечер не увидела, ведь ее куда-то позвали.

Для всех прочих вечер, естественно, продолжался, по крайней мере, еще некоторое время. Анастасия, сев на место, сказала,

— вы знаете, когда я была маленькой… только эти гирлянды делают на Рождество, а Рождество будет еще не скоро или уже давно прошло,

и она в замешательстве остановилась, снова так и не сумев закончить фразу. Никто не захотел ее выслушать, никого не заинтересовал ее рассказ, он был только ее, личный, так что воспоминание осталось неразделенным… ее взгляд остановился на рисунке Ады, где тоже вилась гирлянда, забытая под люстрой, кружок в кружке, бесцветно округленные линией карандаша,

— а я не любила их клеить, после них не могла отмыть руки от клея, но нарисовать хотя бы одну могу,

оправдалась Ада, хотя и так ясно, что и она когда-то делала эти гирлянды, очень давно, точно такие же, как эта, которую подвесила француженка, потому что и та, в свою очередь, делала такие гирлянды… когда-то… и Анастасия испытала удовлетворение от сходства тех ушедших дней, даже вопреки нежеланию выслушать ее рассказ,

— эти самые обыкновенные вещи у всех свои, но одинаковые и безвременно одновременные,

наверное, ее не поняли, а может быть, никто и не услышал, каждый был занят своим — дыханием, созерцанием тарелок или своего карандаша, но она сказала это, скорее, самой себе, потому что тридцать три души в своих одинаковых костюмах оказались вплетены в своеобразную гирлянду вокруг круглых столов в зале… и все они клеили гирлянды… когда-то… но сейчас есть лишь одна, случайно сохранившаяся.

— Ну вот, все здесь,

громко сказал какой-то господин с соседнего стола, как бы дав команду каждому заняться своей тарелкой, отпить глоток из бокала, но приглашение прозвучало как-то нелепо, неприлично,

— не все, — возразила Анастасия, — нет сестры Евдокии и сестры Лары.

Да, сестра Евдокия вышла на улицу, Анастасия сама видела, как сестра Лара, которая даже и не заходила в столовую, подавала ей какие-то знаки… а это, может, что-нибудь да значит, ведь так? — может быть, машина остановилась у ворот, и ее фары осветили мощеные дорожки, с которых смыли грязные следы и смели листья… может быть, в любой момент… и никто даже не подумал взять в руки вилку и нож. Послышалось лишь едва уловимое бульканье наливаемого вина, потому что вино, уж оно-то никак не может остаться нетронутым, слишком уж он откровенный, этот звон хрустальных бокалов… А потом один удар маятника в холле отметил час, разделенный пополам, динь или, может быть, дон прозвенели часы, но это лишь знак — делить всё пополам и новый порыв времени — бежать вперед, большая стрелка на миг остановилась, иллюзия отмеченного мгновения, а потом сдвинулась с места и вновь побежала дальше, завершая полный круг. Ничтожное время прошло, как ничтожно любое прошлое… какие-то полчаса, но мисс Вера не выдержала,

— умираю, хочу есть,

и съела одну маслинку.

А потом покатился второй час, и в его середине, когда динь или дон разбудил шепчущую тишину столовой, каждый сделал что-то согласно своему темпераменту и способу, с помощью которого умел перетерпеть времена, подлежащие подсчету.

Ада вышла на большую террасу, просто пересекла невидимую черту порога, разделяющего «снаружи» и «внутри», и там увидала луну, повисшую над морем, полоску берега, вьющуюся в углублениях и выступах скал, фьорд, продолбивший себе путь через сушу… когда-то она уже видела эту картину, рельефно нарисованную солнечными лучами, затем приглушенную туманом дождливых рассветов, а сейчас едва заметную в лунном свете… она и сама рисовала ее в собственном воображении… и, войдя в зал, сказала,

— а лодка вернулась, море выбросило ее обратно во фьорд,

— откуда ты знаешь, — спросила Анастасия, — ведь темно…

— у меня хорошее зрение, я вижу даже тени… она там, — подтвердила Ада.

Ханна сделала свой первый глоток вина и вздохнула, Анастасия заметила, что ее дыхание полностью успокоилось, на губах заиграла улыбка, и сейчас ей вполне хватало воздуха. Ей захотелось спросить, как это ей удалось справиться с подсчетом минут, превращая их в сердечные удары, но не решилась.

Мисс Вера промокнула салфеткой пот со лба, в тюрбане ей было слишком жарко, но снять его она не хотела — из суетности. Не выдержав, съела на этот раз одну устрицу и таким образом заполнила минуты ожидания исследованием своими рецепторами ее безвкусно-соленого вкуса, перекатывая во рту между зубами застрявшую там песчинку.

Господин с золотым набалдашником встал с бокалом в руке и, равномерно постукивая тростью, пошел между столами, чокаясь со всеми — несправедливо одинокими показались ему эти одинаковые тела, застывшие в скорлупках своей одежды, и он решил как-то расшевелить их, но ничего не вышло, зато при этом каждый бокал, один за другим, отозвался своим собственным тоном, и в пространстве возникла мечта о возможной музыке. Когда он прошел за спиной Ады и наклонился к ней, Анастасия прочитала его имя,