Евгений Суворов - Голос [сборник]

— По закрайку сюда реже заглядывают, — показывает Букин в сторону низких остро-зеленых елочек. — В этих местах я собираю рыжики с твоих лет. Тут их косить косой было…

Никогда я не видел таких небольших, толстых и крепких рыжиков. Они еще держат утреннюю воду, с готовностью хрупнут, если наступишь или неосторожно сломаешь, шляпки проткнуты прошлогодними сосновыми иголками.

Букин кладет рыжики обрезанными ножками вверх — так они ложатся плотнее и не ломаются. Свежеет его лицо, глаза стали синее, заблестели. Он уже не видит рыжиков — оттуда, где лес сомкнулся с белыми легкими облаками, где одного цвета небо и земля, виднеют молодые годы Букина… и не уйти ему отсюда никуда и не уехать.

У нас полные, с краями, ведра. Подвигаемся к дому лесной дорогой, заросшей высокой сухой травой и широкими листьями. Солнце уже высоко. Нет зноя, хотя небо грозово-синее, только к горизонту белое, тонущее; в синевато-туманном бесконечном воздухе приглушенные звуки.

Скрипят журавцы, бьют ступицы колес, за уметом рядом с колодой для воды Маланья с девчонкой выбирают картошку. Мы близко, бежит к нам, спотыкаясь на лунках с ботвой, Маланьина девчонка. Сама маленькая, быстроглазая, черная, а сандалии на ней большие — старшей сестренки, на которую я давно поглядываю неравнодушно. Но она как будто не замечает меня, и я догадываюсь: она ждет внука Букина, который появится здесь вскоре, как я уеду.

— Где брали?

— А за угором, — отвечает Букин. — К вечеру нарастут.

День впереди. Букин вспоминает: надо загородить сено, тын перекопать…

Достаю воду в Лесных колодцах, пью долго, не отрываясь, до боли в висках и не напьюсь… Вижу, как растут огурцы на гряде, срываю их. Листья и стебли еще зеленые, шероховатые… Колю дрова, свежие поленья отлетают в сторону, иду за ними… Ко мне привык черноголовый капризный воробей, он ждет, когда я открою двери веранды, чтобы залететь на ночь.

Сегодня сплю на улице под черемухой. Причудливыми арками склонились над моей постелью черемуховые стволы. Позднее с размаху налетит ветер. Хлопают, будто крыльями, листья, и тогда виднее становятся темно-голубые просветы между ветвями, и кажется, кто-то крадется, кто-то не спит в эту тревожную, в звездах, ночь.

Вернулись с мельницы и сгружают мешки, закрываются двери ларька, горланит пьяный Пашка.

В доме на топчане умирает старик Букин.

Давно я живу в городе и в деревню приезжаю все реже и реже — не оттого, что разлюбил и стал забывать родные места, а все больше становится некогда, город требует новых и новых усилий, чтобы чувствовать себя в нем как дома. Но даже когда мне совсем хорошо в городе, вдруг навалится на меня тоска о том, что я хоть и не хочу, а теряю самое дорогое для меня.

Иногда я себя оправдываю: я все больше боюсь ездить на родину — слишком много грустных воспоминаний в первый же день, в первый же час приезда…

Та же дорога с редкими огромными соснами, поля, как поднимешься на гору, знакомые крыши домов, и среди старых обгорелых пней и молодого березняка цветы напоминают о себе одной и той же знакомой мелодией. Но прибавляется в ней какой-то новый мотив. Я оглядываюсь, чего-то не узнаю, может быть, того, что во всем, что вижу, уже нет меня, я уже становлюсь всему этому чужой.

А ведь было когда-то не так!

Стараясь догнать ушедшее, я твержу себе: все брошу и на день, два появлюсь дома. А в дни отпуска поживу дольше — не надо мне дальних поездок к морю, южного загара, не хочу я видеть вечнозеленых деревьев, не уйдут от меня церкви и княжеские дворцы…

И я сажусь в поезд. Темно-синие зеркальные вагоны бегут среди полей и леса, но это еще не мои поля, не мой лес. И в самом начале пути предательский голос — я знаю, что это не мой голос, — начинает успокаивать меня: ничего не изменится, если ты побудешь один день дома, только хуже тебе…

Что — хуже?

На этот раз я лучше, чем когда-нибудь, знаю, для чего еду. Я придумал такое, и даже не придумал, а это подсказала Ты в такой день, когда я уже привык к себе и когда все окружающее меня сплошным разноцветным кругом разделялось на части: это — белое, это — зеленое, это — красное… Я думал, что вижу те же цвета, но это были только их названия…

Ты появилась на короткое время из тех краев, где я никогда не был. Я знаю, где Ты живешь, но чтобы не потерять Тебя, я еду не в Твои края, а к себе домой.

Мне остается два часа пути. Поднимаюсь, выхожу в тамбур, долго смотрю в окно: однообразная белая пелена снега и леса до самого горизонта. Дома и станции — все потонуло в сугробах. Впервые за много лет я еду в деревню не летом или осенью, а зимой. Холодный ветер врывается в открытую дверь. Мне не хочется ее закрывать — мне нужен этот ветер, его свежее дыхание… Достаю пачку сигарет «Наша марка», распечатываю, закуриваю. Это Твои сигареты.

Однажды Ты спросила:

— Плохо, что я научилась курить? Я сама не понимаю, зачем мне нужен дым. Хотите, брошу?

Что я мог ответить…

— А вы? Скажите, зачем вы так много курите? — И, пристально посмотрев на меня, закрывая книгу, о чем-то задумавшись, попросила: — Не надо, не отвечайте.

Мне кажется, что она все понимает, несмотря на свой еще совсем юный возраст.

Ночью мы ходили к реке.

Ты все пыталась пройти по кромке льда над черной дымящейся водой, я удержал Тебя. Быстро, сводящей с ума походкой Ты почти бежала по берегу. Я помнил и в темноте снова старался различить цвет Твоих коротких сапожек, зимнего пальто и модного теперь шарфа. Твое лицо разгорелось от ветра. Ты вдруг остановилась и сказала:

— Зима, январь, а река не замерзла! Никогда не видела… — И спокойно приказала мне: — Поднимите воротник.

— Зачем?

— Холодно.

Каждый раз мы все куда-то бежали, бежали, так и не успели поговорить.

В деревню приехал я вечером.

Как тихо здесь после города, как скрипит под ногами даже в темноте белый снег, как пахнет свежераспиленными дровами и дымом из печных труб!

В ограде ко мне подбегает постаревший мой друг Трезор.

— Трезор, ты хромаешь?

Осторожно трогаю его раненую ногу, нащупываю прострел, затянувшийся твердым костяным рубцом. «Если бы я был дома, никто бы его не тронул…»

Трезор впереди меня появляется на пороге, и, приветствуя нас, гудит, потрескивая, новая плита, уже красная с одного бока. Меня встречают родные. Лохматый мой друг уходит, оглядываясь, как бы говоря: «Ты не задерживайся, выходи на крыльцо, и мы будем что-нибудь вспоминать…»

В комнатах с крашеным потолком тепло, уютно, я радуюсь своему приезду и думаю: «Когда-нибудь сюда, в этот дом, придет Твое письмо. Оно будет лежать на столе, дожидаясь меня, а может, я первый встречу почтальона и, не скрывая радости, буду держать в руках тонкий конверт…»