Евгений Суворов - Голос [сборник]

Твой поезд, грохоча на стыках, летит сейчас в ночь. Я слышу его низкие, тревожные сигналы, и кажется, что нет ничего сильнее его металлического бега. Необъяснимое чувство дороги и возвращения домой будет объединять нас. Потом Ты пойдешь к знакомым. А мне надо побыть в зимнем сверкающем лесу, войти в его морозно-сонное ледяное молчание…

Я выбираю лес, который бы понравился Тебе, сворачиваю с дороги и глубоко проваливаюсь в снег. Трезор, удивленный моим поведением, медлит секунду, с лаем бросается в снежное море, и очень похоже, что он не прыгает по снегу, а плывет. Прошу его идти по моим следам, но он делает дорогу рядом со мной, обгоняет, нетерпеливо ждет: он хочет угадать, в какую сторону мы пойдем.

Солнце только взошло, и впереди деревья и снег розовые. На поляне, около черно-зеленых молоденьких елочек, согнутых от снега, краснеют замерзшие ягоды шиповника. В воздухе все меньше ледяных искр, но зато сильнее начинает блестеть снег. Плотным кольцом меня окружают сосны, вершины их очерчивают круг неба — как будто стою на дне глубокого колодца. Трезор, отряхиваясь от снега, смотрит мне в глаза: «Ну, что же ты, идем дальше!»

Кажется: вот сейчас, сейчас я войду в розовые солнечные полосы, но они отодвигаются, и с какой-то радостной болью я продолжаю тонуть в снегу… За частыми стволами деревьев синеет заледенелая, со старыми следами тропа. Дальше иду по ней. Солнце теперь оранжевое, поднялось над Песочной горой и сделалось меньше. От морозного лесного воздуха, от дымчатой снежной пыли, медленно падающей с дрогнувшего дерева, от невозможности вместить в себя столько чистоты и свежести начинает позванивать в ушах. Пора возвращаться в деревню.

Над домами прямые, высокие столбы дыма. У соседских ворот стоит и смотрит на улицу древняя, в белом полушубке старуха. Валенки на ней, донизу закрытые широким платьем, маленькие, детские. На реку, к ледяной колоде, два мальчика верхами гонят на водопой табун лошадей. Дорога к водопою крутая, и под звон мальчишеских голосов слышен быстро удаляющийся топот… Все смолкло, снежная пыль осела на дорогу, а старуха все смотрит в сторону проулка, в котором скрылись мальчики и лошади…

К закату небо стало окрашиваться в грозные тона: багрово-красные, черные столбы росли, поднимались; облака, подсвеченные снизу, дымились; неполная луна, бегущая среди длинных разорванных облаков, меняла цвет, напоминая лицо каменно-древней и властной женщины. Когда-то в детстве я видел такой же бешеный закат. И не то вспомнил, не то догадался: будет крепкий мороз!

К ночи в нашем огромном бревенчатом доме стало потрескивать в углах, на стеклах окон появились новые ледяные узоры. Кто-нибудь поднимался, подбрасывал дров в плиту, и долго, в темноте, на стенах и на полу не исчезали дрожащие отсветы пламени…

В городе вечерами и ночью я садился за стол и часами просиживал над белыми листами бумаги — пытался написать Тебе письмо. В бессчетный раз появлялось в начале листа Твое имя — и сразу же я видел большие темные глаза, звучали слова: «Ну, что же делать?..» И я не понимал значения этих слов. Старался найти в них что-то грустное и не находил. Два коротких банта делали Твое лицо еще более жизнерадостным и детским.

Когда мы шли из кинотеатра (был какой-то документальный фильм, из которого я не помнил ни одного кадра), Ты сказала:

— Мне нужно побыть одной.

— Тебя проводить?

— Как хочешь.

Я остановился. Ты продолжала идти, оглянулась, и мы с минуту стояли и смотрели друг на друга издали. Потом шли рядом. Ты взглядывала на меня, как будто мы только что сильно поссорились.

Больше мы не виделись.

Письмо я написал длинное, на двенадцати страницах. Никогда ни с кем не был я так откровенен за всю свою жизнь.

Утром перечитал все двенадцать страниц и сам испугался того, что в них было.

«После такого письма я ей буду не нужен. Я же тут весь как на ладони!»

Второе и третье письма были похожи на первое, и я их складывал в стол.

Четвертое получилось.

Я знал, как чуть не отправил первое письмо, и поэтому четвертое, когда оно было закончено, читал так же придирчиво. Кой-где подправил, еще раз переписал, прочел и вздохнул — нет, не скажу, что с легким сердцем, — я настолько спрятался за веселыми словами, что даже казался равнодушным к Ней. На такое письмо Она сможет легко ответить, успокаивал я себя. А уж потом… все получалось вроде бы правильно: потом я посылаю третье, второе и, когда Она привыкнет, — первое!

Я пошел на почту и, подчиняясь не себе, а какому-то чужому голосу, отправил четвертое письмо.

Евгений Ильич принадлежал к тем людям, которые все время ждут: вот-вот что-то должно случиться. Но проходило время, и ничего не случалось, ничего не менялось в его жизни…

Думал годам к тридцати достигнуть многого. Но вот уже за тридцать, а ничего не достиг: нет ни любви, ни семьи, ничего — один. Правильнее было бы сказать, все это у Евгения Ильича было — и жена, и сын, и трехкомнатная квартира с высокими потолками. Раздобыл Евгений Ильич импортную мебель, телевизор с большим экраном, ковер во всю стену, коридор и комнаты были уставлены шкафами и полками с книгами… На работе его начинали любить, не прижимали, когда он вдруг выпрягался, делался грустным, ни с кем не хотел говорить, все знали: это у Евгения Ильича ненадолго и скоро пройдет.

Он уже ни к чему особенному не стремился и все больше делался похож на других. Евгений Ильич свыкся с мыслью, что ничего особенного он и не представляет собой, да и жить так, как он уже давно жил, было спокойнее и проще. Прошел бы год, другой, и Евгений Ильич остепенился бы окончательно. Но он был в том возрасте, когда не поздно задуматься, еще молод, есть силы и при желании можно что-то исправить, переменить свою жизнь.

Последний случай вывел Евгения Ильича из равновесия. Ему позвонил Зимов, бывший одноклассник. Не виделись они лет пятнадцать.

Зимов, как только они встретились, сразу же узнал Евгения Ильича, сказал, что Евгений Ильич переменился мало, даже прическа от школьных лет осталась. Разговаривал он с Евгением Ильичом как с младшим и все больше раздражал своей солидностью.

Когда Зимов ушел, довольный не столько встречей, сколько собой, Евгений Ильич как-то сразу же сник: сидел, ложился, вставал и не мог найти себе места. Как же так? Зимов, учившийся чуть ли не хуже всех в классе, Зимов, интересовавшийся только аккордеоном, имевший в аттестате зрелости одну пятерку — по физкультуре, и вот он на высоте положения, а Евгений Ильич, можно сказать, нуль…

«Чего же все-таки не было и сейчас нет?» — раздумывал Евгений Ильич, лежа на кровати с женой, к которой, ему казалось, у него не было никаких чувств. С неловкостью взглянул на нее: она спала до этого спокойно и будто во сне — тоже почувствовала что-то, над чем мучился сейчас Евгений Ильич, вздохнула, как ему показалось, горько, ближе придвинулась к нему, ее волосы, не очень густые, но длинные (она уже давно не обрезала их, боясь, что не будет счастья), коснулись щеки Евгения Ильича, и он медленно убрал их и рассердился на себя, зачем убрал. «Она несчастна со мной, а я несчастлив с нею…»