Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Немцы тем временем впрягались в нагруженные ящиками и мешками сани. Прилаживали на плечах для удобства тяги, веревки и ремни. Чумаченко хлопотал возле них, указывал, как удобнее впрячься и тащить.

Наконец, вслед за дровнями, которые с трудом тащил меринок, тронулись вторые сани, третьи…

Прихрамывая, опираясь на палку, ковылял вслед за обозом и Анохин.

– Слышь, командер! Верст за двадцать росстань будет, так забирай правее, – посоветовал вдогонку железнодорожник. – А увидите где шубу наизнанку – не надевайте. Это медведь! – и он тонким дребезжащим голосом засмеялся. Смех этот был похож на поскрипыванье старой двери на ржавых петлях.

Дорога была белая, не торная. Но ясно видимая по кустам на обочинах. И снега легло еще не слишком много. Был он рыхлый, только что выпавший. Шагать по нему было не трудно. Немцы с шутками, радуясь рабочему разогреву, тянули сани с поклажей.

Старик, как верстовой столб, стоял посредине снежной пустыни, провожая взглядом исчезающий вдали обоз. И неожиданно перекрестил его своей сухой старческой рукой.

Вскоре за снежной мглой скрылся и полустанок и стоящий на невысоком пригорке железнодорожный могикан.

Дул легкий ветерок, он подхватывал еще не улегшийся снег и гонял его на полянах по целине.

Они неторопливо шли сквозь поднимающуюся пургу, одолевая неожиданно встающие на их пути пока еще невысокое сугробы. Меринок запаленно дышал. Иногда подталкивали сани и конвоиры, хоть они и не были молоды, но сил в них таилось все же побольше, чем в отощавших за время плена немцах.

Анохин ковылял за розвальнями, морщась от боли. Палка его утопала в снегу, и хромота стала особенно заметной. Он шел, стараясь попадать в приглаженный санями след.

– Может, проехали бы хоть малость, – предложил Чумаченко.

Анохин не ответил. Он смотрел, как напрягается меринок под своей непосильной поклажей.

Тайга становилась гуще, дорога постепенно терялась в снегу. Определяли ее по ободранным стволам. Иногда Анохин, остановившись, смотрел на карту, на компас, но, видимо, это мало что давало. Озабоченно покачав головой, он снова пускался догонять обоз.

Немцы, начавшие свой путь довольно бодро, теперь дышали тяжело, смахивали со лба пот. Двое конвоиров шли впереди, они как бы торили путь. Остальные, кто не подталкивал сани, шли в колее сзади обоза. Среди них был и Бульбах. Он не без опаски оглядывал тайболу. Высоченные деревья, наросты лишайников, свисавшие, как бороды, завалы упавших стволов. Наметенные на завалы и пни сугробы казались ликами диковинных существ. Иногда сверху, пугая и останавливая бредущих, падала какая-нибудь отжившая ветвь, наполняя живым треском и шелестом лесную глухомань. За деревьями звучали какие-то шорохи, даже, казалось, слышались далекие крики. Или вдруг раздавалась, устроенная дятлом, пугающая пулеметная очередь.

Вышли на большую поляну, здесь посветлело. Обоз остановился. Отсюда в глубь тайболы вели как будто две просеки.

– Нах рехтс! – Анохин вспомнил наставления старика железнодорожника и указал обозу двигаться направо. Примерно туда, к Полумгле, вела правая просека. Она, правда, то прерывалась, то вновь возникала, вызывая определенные сомнения в правильности пути.

– Лос! Лос! – понукал «гужевую силу» Чумаченко. Но в его голосе не было прежней твердости и уверенности. Чувствовалось, он несколько потерялся. Быть первым, командовать ему стало сейчас страшновато. Анохин же был из тех, кого не пугал смысл присловья «пан или пропал». Хоть через Днепр под огнем, хоть под танк с гранатой. Не страшней, чем на войне.

Обоз свернул направо. Тайбола стала гуще, мрачнее.

Анохин все заметнее припадал на раненую ногу. Морщился от боли, и его палка скользила по влажной еще под снегом земле. Насколько возможно, он старался скрывать свою хромоту и пытался идти бодро.

И все же они попали в незамерзшее болото. Обходя завал деревьев на пути по беленькому и предательски ровному, не обещавшему беду участку, они вдруг обнаружили, что земная твердь под ними поддалась, и снег вокруг начал темнеть. Проступали какие-то пугающие черные промоины с кусками еще зеленой травы по бережкам.

Конвоиры, сами уже по колено в темной жиже, пытались развернуть лошадь. Но она вдруг перестала повиноваться. Приученная идти только прямо, вместо того, чтобы повернуть к людям, она все глубже утягивала дровни в болото.

– Обрубай гужи! – стараясь пробиться к меринку, скомандовал Анохин. Но его больная нога не справлялась с болотной топью.

Обрубили гужи. Но уже и одни, и вторые сани оказались в темной воде, кренились. Сползали и падали в пузырящуюся воду ящики, мешки, коробки, бидоны. И тут же исчезали, будто всосанные темной пузырящейся водой.

– Груз спасай!.. Ящики! – находясь на тверди, закричал Чумаченко.

Лошадь еще какое-то время билась в грязи, забираясь все глубже и глубже в болото. Обессилев, легла на бок.

– Веревку! Веревку давай!

Ящики и мешки, булькая, скрывались в болотной воде.

Конвоиры и немцы уже едва не по пояс ушли в темную жижу, она засасывала их. С трудом ворочались в месиве. С тверди им бросили веревки и связанные гужи. С их помощью они стали пробиваться к берегу.

Немец Петер, весь как черт в болотной грязи, подвел под брюхо лошади веревку, закричал:

– Тафай, тафай!.. Лос! Форвертс!..

Несколько конвоиров и даже Чумаченко потянули веревку и, казалось, вытащили лошадь на твердь. Но вдруг, выскользнув из петли, меринок вновь плюхнулся в топь и на этот раз, не сопротивляясь, быстро погрузился в болото.

Немцы и конвоиры оттаскивали от зыбких берегов то, что еще не успело уйти в загадочные неведомые глубины. Улов был небогат: одни сани, несколько ящиков, два мешка, коробка и бидон с керосином.

Смотрели, как поднимаются и лопаются на грязной жиже пузыри. Что-то чвакало, ухало. Казалось, кто-то огромный, неведомый, пережевывает там, в черной глубине, свою добычу.

– Майн Готт! – выдохнул Бруно.

Мыскин выругался:

– И лошадь утопла. И продукты. Мясо все же. Чего жрать будем?

– Тебя съедим, – мрачно буркнул Чумаченко. – Вона как распух на харчевой должности.

Анохин тем временем вытащил из болота последнего немца – Бульбаха, оторвав от его шинели кусок ворота. Уже все оказались на твердой земле. Белая и ровная недавно поляна превратилась в черное месиво, в нем исчезли дровни, сани и большая часть груза. С громким звуком надулся и лопнул последний пузырь.

Мокрые и грязные, похожие на болотных чертей, немцы и конвоиры сбились в кучу.

– Костер! – просипел Анохин. – Разводи огонь!

– Струмент весь утоп, – чуть не плача, сказал Мыскин. – Чем рубить?

Рослый Ганс понял, о чем идет речь. Он показал на топор, привязанный к спасенным саням.