Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Свободные от дежурства охранники спали, с головой укрывшись одеялами. На своих нарах худой радист-очкарик Комаров возился со старенькой трофейной рацией «телефункен». Антенна протянулась к окошку, штырь был выставлен наружу через уголок отбитого стекла. На движения руки Комарова рация отзывалась жалобным писком и треском.

Стучали колеса, скрипел вагон.

Чумаченко рассматривал расстеленную на ящике-столе карту. Долго рассматривал, затем перевернул лист. Покачал головой. Похоже, что в картах он не очень разбирался, но перед своими подчиненными ему было приятно выглядеть занятым.

Анохин лежал с открытыми глазами. Он был весь погружен в свои думы. Очевидно, невеселые. За брезентом слышался невнятный немецкий говор.

– Глинище, – сам с собою рассуждал Чумаченко. – С чего так назвали? Глины у них, что ли, навалом?

– Налей, – попросил Анохин, не поворачивая головы.

– Так НЗ же…

– Ну, отщипни чуток от НЗ.

Чумаченко, отвернувшись, налил спирта из фляжки в кружку. Анохин, привстав, выпил. Конвоиры посмотрели на него, втянув ноздрями спиртовый запах.

– Товарищу лейтенанту после госпиталю для поправки, – пояснил старшина и, предварительно обтерев рукавом, протянул Анохину огурец.

– Что еще за Глинище? – хрустя огурцом, спросил Анохин.

– Да вот, – Чумаченко ткнул прокуренным пальцем в карту. – Нам в этих Глинищах выгружаться. А деревушка, где строить, Полумгла – вона где!

Анохин присел на своих нарах, стал разглядывать карту.

– До этой Полумглы еще ого-го! – Он измерил расстояние пальцами, как циркулем.

– И чего бы им в Глинищах эту самую вышку не строить, – задумчиво сказал Чумаченко. – И «железка» здесь, и тайги хватит. Все под рукой.

– Может, место низкое. Для вышки, я так понимаю, высотка нужна.

– Высотка! Высотки всем нужны. Вона какие бои за эти высотки! А дойти туда как? Вы поглядите, Емельян Прокофьич, в окно.

Анохин увидел: за окном летела белая снежная крупка. Он поднялся, подошел к окну, подтянулся. Пороша густо покрыла землю, четко выделив тропы и дороги…

Темнело быстро: словно кто-то там, наверху, одну за другой гасил свечи.

– К зиме едем, Емельян Прокофьич, – продолжил Чумаченко. – А вещевое довольствие у нас – хуже некуда. Продуктовое тоже… И шанцевый инструмент – слезы. Как справимся? А ответственности-то мильон и маленькая тележка!

Анохин нахмурился.

– Чего ж раньше молчал? Когда грузились.

– А откуда вы знаете, что молчал? – возразил Чумаченко. – Я все начальство на ноги поднял. Жизни им не давал. Чуть до Батюка не дошел. А что толку, когда на складах почти ничего нет.

Анохин отвернулся к стенке теплушки, замолчал. А Чумаченко продолжил:

– Но вообще-то не впадайте в унынию, Емельян Прокофьич. Вот и на Днепрогэсе поначалу было почти так. Приехали, а там голый берег и речка водопадом гремит. Страшно! Но приспособились. И пилы достали, и топоры – и пошло-поехало… Большинство, честно скажу, даже в столовку не ходили. Невест себе нашли, пообженились. Временно, конечно… А вы-то хоть женаты, Емельян Прокофьич?

Анохин промолчал. Ему уже начинал надоедать словоохотливый старшина. Но и уходить в себя, оставаться наедине с болью и невеселыми мыслями было тошно.

А за брезентом, словно за каменной стеной, разгородившей два мира, текла своя жизнь. Немец-повар ложкой отмерял пшено, считая, шевелил губами. Сыпал пшено в установленный на «буржуйке» казан. Затем стал туда же крошить кусочки комбижира от желтого брикета.

Добровольные помощники – Ганс и Петер – подкладывали в печку дрова, подливали в казан воду. Рослый крепкий Ганс сохранил некоторую искорку любопытства в глазах и, несмотря на свою тяжеловесность, был быстр в движениях. Под стать ему был неторопливый и рассудительный Петер. Ростом пониже, но поплечистее, в мирной жизни он, судя по всему, был крестьянином или батраком, привычным к физическому труду. Не потерялся он и в плену. Еще несколько немцев грели руки у буржуйки. И пока закипал кандер, они о чем-то разговаривали, спорили. Скорее всего, пытались понять, куда их везут, что их ждет впереди?

Анохин слышал их возбужденные голоса, но только изредка угадывал некоторые слова, еще со школы оставшиеся на дне памяти, но они никак не объединялись в какую-то связную мысль.

Лишь инженер-полковник Бульбах не вмешивался в разговор своих солдат. Он нервно ходил взад-вперед по узкому проходу между нарами. Даже здесь, в плену, на грани голодной и холодной смерти Бульбах осознавал, что здесь он старший по званию и отмечен благородным происхождением. Иногда он косил глазом на отгороженный брезентом командирский закуток. Ему хотелось увидеть этого молоденького советского лейтенанта, расспросить его о цели и смысле их поездки. Но из-за выгородки лейтенант еще ни разу не вышел, а разговаривать с конвойными Бульбах не решался. Да и что они могли знать, обыкновенные солдаты?

За темным окошком был виден косо пролетающий снежок.

Коротенький, всего из пяти или шести вагонов, поезд торопливо бежал сквозь светлую ночную мглу. Мелькали разъезды, маленькие деревушки, в окнах которых теплились желтые огоньки.

Хозяйственник Мыскин, отвечающий в командировке за продовольственное снабжение, остроглазый, юркий парень заглянул на половину пленных, молча пальцем поманил повара. И когда тот подошел, повернувшись боком, осторожно показал ему банку тушенки.

– Обмен… Тауш…

Повар согласно кивнул. Достал маленький перочинный ножичек, спрятанный в складках крепко поношенной куртки.

Мыскин отрицательно покачал головой. У него, видимо, был большой опыт общения с пленными. Он показал – опять же боком – край банки сидящим у буржуйки немцам.

Ганс, вздохнув, полез глубоко в штанину, за голенище сапога, и достал часы. Продемонстрировал их – тоже осторожно, покосившись на Бульбаха – Мыскину и при этом показал два пальца. Полковник смотрел наверх, на окошко, что-то шептал. Он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает этот торг.

А Мыскин дружелюбно улыбнулся Гансу, но при этом отрицательно покачал головой и вновь показал один палец.

Наконец, торговля завершилась, повар выложил в казан тушенку и даже тщательно вымыл банку, вылив туда и эту воду.

С нар стали спускаться полусонные пленные, образовали вокруг буржуйки небольшую давку, подставляли повару свои жестянки и котелки.

Повар стал разливать. По одному черпаку. Пленные ели шумно. Лишь один Бульбах был непроницаем и бесстрастен. Глядя в окно, он едва слышно читал стихи «Я покинул тебя, Генриэтта, я умчался в туманы Фернвальда…».

Петер, прежде чем есть кандер, деревянной щепкой вылавливал кусочки тушенки, долго нюхал их и, сунув в рот, тщательно с наслаждением жевал. Кто-то пил кандер прямо из котелка или жестянки, затем зачищал посудинку темной хлебной корочкой.