Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Анохин встал перед этой небольшой толпой, точнее, шеренгой, всмотрелся в лица.

– Вот что, бабоньки! – просипел он, с хриплого баска невольно срываясь на фальцет. – Выручайте! Давайте… ну… вместе приблизим победу. Эти немцы уже не враги, а, как бы сказать, рабочая сила для строительства объекта… Только, боюсь, к завтрему они передохнут к чертовой матери, как мухи. Одно спасенье: разберите немчуру по баням! Ну, обогрейте, обиходьте… это… покормите по возможности… А может, у кого есть какая лишняя одежонка, сократите в общую пользу! Надо!

Говоря эту «речь», Анохин продолжал глядеть в лица. Они были по-прежнему бесстрастны. Лишь молоденькая Палашка глядела на него с детским удивлением и с жалостью к его хромоте. Он для нее был почти что сверстник. Только разве что в военном. И окает, как все они.

Люди молчали. Северьяныч поглядывал на женщин, на одноглазого Калистрата: мол, как? А никак… Без внимания. И тогда он решился поддержать прибывшего с командой молодого начальника:

– А че, бабы! Давайте разогреем байни, отпарим их. Дровами-то, слава богу, богаты. А как отмякнут, покормим, напоим, чем Бог послал… Выручим, коль тако важно дело!

Это предательство своего мужика взбудоражило толпу.

– Вот ты, Северьяныч, и отпаривай их… и олабышей им напеки с наворованного… чай себе, бригадир, два куля ячменя отписал!

– Сами не больно харчисто живем, в ячменну муку мох добавлям.

– Немцам отдай, а детишкам чего?

– Немцы, бают, курятинку шибко уважают. Так, може, остатних курей им повырезать?

– Пущай они мне похоронку, бумажку энту, на живого мужа обменяють – я им все отдам! – прокричала громкоголосая Евдокия.

Анохин вдруг понял: не помогут ему люди, не спасти ему пленных.

И он неожиданно для всех, прежде всего для Чумаченко, бухнулся на колени:

– Народ православный! Выручай! Пособите важному делу! И меня… это… под трибунал не ставьте! И их тоже… пожалейте их по-людски, как не с оружием сюда пришедших, не врагов уже, можно сказать. Спасите их от морозной смерти… Христом Богом молю!

Анохин смолк, склонив голову и уставившись в истоптанный снег. Увидел вбитую в снег пуговицу, латунную, со звездой. Это была его пуговица. Из-за ее отсутствия шинель распахнулась, и на гимнастерке стала видна часть «иконостаса»: звезда Героя, орден Ленина, орден Красного Знамени, медаль «За отвагу».

Он стоял на коленях так, будто подставил голову под топор.

– Ты чего, опять ему налил? – удивленно прошептал Мыскин Чумаченко.

– Нечего уже наливать. Все! Донышко! Он сам по себе.

Когда Анохин оторвал глаза от пуговицы и поглядел перед собой, возле овина уже никого не было. Разошлись без ответа. Только Палашка стояла, глядя на него с характерным детским удивлением.

Он попробовал встать, но озябшие колени не слушались. И тогда Палашка, заметив его затруднение, подала ему палку. И тут же отошла. Исчезла и притоптанная в снег пуговица.

Анохин, опираясь на палку, наконец поднялся. Посмотрел на высокие избы, на немые окна… Не избы – крепости!

А между двумя избами, совсем недалеко от овина, в затишке, жительницы Полумглы продолжали свой базар. Были здесь и Северьяныч, и Калистрат, и еще двое мужиков. Но они молчали. Отбивался от бабских нападок один Северьяныч:

– Так дык это, бабоньки, человек он казенный, а не то чтобы… Не кого-нибудь, а Героя к нам послали… Совецкого Союзу. С уважением, стал быть. Понимать надо!

– Герой пришел, Герой ушел! А дров сколь на их, дьяволов, напилить-наколоть!

– Не обедняешь! Кажну неделю байню топишь…

– И одежкой, говорит, поделитесь. Это как же? Мужнино им отдать?

– Человек же сказал: у кого излишне.

– Деда, а трибунал – это чо? – спросила Палашка.

Северьяныч нахмурился.

– Известно дело. Пуля в грудь, и все, и концы… Время военно. Герой – не герой. Пуля-то, она без разбору…

Палашка обняла пожилую молчаливую Лукерью, свою крестную, тихо спросила:

– А что, божатка, может, возьмем двух-трех? Справимся.

Но не произошло бы решительной перемены, если бы не заорал во всю луженую, закаленную брагой и самогоном глотку свирепый и нелюдимый одноглазый бобыль Калистрат:

– Ну что, народ! Человек на коленях… Христом Богом просит… с душой, не с приказом. Да еще какой человек! Герой! Уж на что у меня дровишек мал запас, а байню раскалю, и буду энтих фрицев веником хлестать до полного растворения костей!..

– А ты их самогонкой своей разогрей! – стали отмякать, засмеялись бабы.

– И-и, дуры кургузые! Не понимаете, что самогон есть лекарствие, пользительное для всех человеческих органов. Вот в задачке спрашивается, отчего я до вашей сестры такой охочий?.. А-а, то-то! А вследствие этого лекарствия.

Палашка смотрела на лежащую на ее ладони пуговицу.

– Ну так чего решим, бабы? – спросила красавица Феония.

И задымили баньки на откосе занесенной снегом речушки. Бабы черпали воду из проруби, тащили наверх деревянные бадейки, по пуду каждая.

Бабы в Полумгле не стеснительные. В длинных, грубых полотняных рубахах, сами распаренные, гнали немцев на полки́, совали им в руки веники. К веникам, однако, немцы были непривычны, да и не было у них сил хлестаться. И тогда бабы, подоткнув подолы рубах, сами начали хлестать пленных душистыми березовыми вениками. Прыскали водой на раскаленные камни. Поддавали пара.

– Ну что, мля! Хотел в Рассею? Пришел, таперича терпи. Покушай березки-то! Знатна березка!

Немцы задыхались, стонали от боли и наслаждения. Печки-каменки, раскаленные едва не докрасна, изрыгали облака горячего пара.

– О, майн Готт! Их штербе!

Феония и Евдокия, видимо подруги, старались, как могли.

Обжигали тело разогревшиеся «смертные» алюминиевые медальоны, которые еще сохранились у некоторых пленных. Они сбрасывали их с полков вниз.

– Гляди, Оня! Ладанки кидают. Может, со своей верой расстаются, нашу примут.

– Да они ж нехристи. Басурманы. Известное дело, фашисты.

– Найн, найн, нет фашист, – слабо отозвались с полков.

Хитрый и быстроглазый Ганс, на диво хорошо сложенный мужик, сверху, с полка, пытался заглянуть Феонии за ворот рубашки. И получил за это удар веником по лицу.

– Глаза выжгу! – сердито предупредила Феония.

– Отогрелись, кобели! – вступилась за подругу Евдокия и от себя добавила веником.

Прикрыв лицо руками, Ганс подальше отодвинулся от северных фурий, но продолжал украдкой посматривать на Феонию. И при этом стеснительно прикрывал свою наготу ладошками.

Внеся из предбанника бадейку с водой, Феония подхватила взгляд Ганса, добродушно проворчала:

– Ты гляди, Дуся, хлястик свой прикрывает, умора. У наших-то мужиков позанозистее, – и обернулась к Гансу: – Ты бы сам бадейку таскал, фриц окаянный! Сил-то, гляжу, ишшо навалом, коль на баб заглядываешься.