Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

И лишь на третьей площадке, только-только завершенной, огражденной и подготовленной для новой клети, он заметил тоненькую темную фигурку. Палашка!

– Ты чего здесь? – удивился он.

– Дожидаюсь, когда рассвенет… Я и вчера была. Глядень-то отсюда какой! – она разговаривала с лейтенантом, как будто и не было между ними ссоры, и приглашения вернуться, и совсем не удивляясь тому, что он появился здесь перед рассветом, как будто это так и должно быть. – Высоко, и как море вокруг! Здорово это вы придумали – вышку!

– Погоди… это еще только треть высоты.

– Все равно здорово! Уже и сейчас красно!

И она замолчала, едва различимая в густой предрассветной темени. Потом, уже другим тоном, спросила:

– А чего ж не перешли к нам? Обиделись? За че?

Анохин промолчал. Сам не знал, почему не решился вернуться. То ли бабки Лукерьи опасался, то ли все еще стыдно было.

– Не пьете?

– Нет.

– Слова говорите?

– Говорю… Которым ты меня научила: «Палаша видит… Палаша чует… нельзя… обещано…»

– Ну и как? Руку отводит?

– Отводит! – усмехнулся лейтенант.

– А вот улыбаться не надоть. Это серьезное, не шутка.

Они молчали. Светало. Постепенно открывались просторы. Далеко, к самому горизонту, темным морем лежала тайга. Вскоре можно было рассмотреть, что сосновую зелень прикрывали снежные шапки. А дальше белое и зеленое смешивалось и гляделось как сплошной и нарядный зеленоватый бархат. Таким, и верно, иногда, в солнечную погоду, бывает море.

Через какое-то короткое время горизонт на востоке затлел угольком, и теплые розовые тона, переливаясь, легли на бархат. Тайга, просыпаясь, вдруг заискрилась, засияла под первыми утренними лучами всеми красками… Действительно, глядень!

– А немцы чего не идут? – спросила Палашка.

– Разрешил им подольше поспать. Вчера уломались.

– Ты – добрый. Это хорошо… – Палашка снова перешла на «ты». Рассвет снова сблизил их. Снял неловкость, возникшую после давней ночной сцены. – Ты не серчай на меня, а? У меня от вина тятенька помер. Он милостивый был, ласковый! И маменька пошла вслед за ним…

– Совсем одна, что ль, осталась?

– Не, слава богу, с божаткой. Еще брателка есть. Я ж говорила. Только сколь времени от него ничего не слышно. Может, и нету его уже…

Она помолчала, и затем, словно решившись, продолжила:

– Тятенька работящий был. От свету и до первых петухов на ногах. Сапоги за лето снашивал до полной невозможности… И брателка такой же… Мельницу вдвоем поставили, и толчею… Кабы б не пил…

– А чего ж запил?

– Дак раскулачивали. Мы пожиточны были. Мельничку, скот – все свели. Ладно бы с добром, а то все загибло. На него смертная тоска нашла. И божатка не помогла…

– Значит, вы из этих… из раскулаченных? – несколько настороженно спросил Анохин.

– А тебе что, не пондраву? Душу воротит? – мгновенно ощетинилась Палашка.

– Да нет…

– Да… нет… Ты небось с комсомольских-то, вас так научили, – жестко сказала она. – Одни – враги, други – друзья. Одни – с песнями, други – с бедой… А жить так-то никак невозможно. Мы в одном народе. Вон воюем вместях – рази раздельно?

Она повернулась, пошла по доскам к лестнице.

– Да погоди ты! – Анохин схватил ее за руку. – Ты думаешь, я совсем слепой? И у нас в деревне раскулачивали. Иные, и правда, были мироеды. А у других восемь душ детей, две коровы и лошадь. И их тоже. Из зависти, должно быть. Или еще почему.

Палашка помолчала какое-то время, и совсем другим, мирным голосом сказала:

– Ну и ладно! Ну и не будем боле об этом… Я пойду.

Она ступила на лесенку, взглянула на Анохина:

– А ты все ж переходи к нам. Живи! Божатка леко наготовила на медвежьем жиру. Вылечит!..

– Мне бы до весны дотянуть. Должно, еще осколок остался. Махонький. От пули. А все равно резать нужно. В госпитале.

– Ты не думай так-то. Божаткино леко чудеса творит. У нас каково бывало? С охоты ломаных мужиков привозили, аж кости торчали! Божатка складывала, пеленала, мазала, да еще слова каки-то говорила… Без слов в леке сила не та. Божатка много разных слов знает, от всяких хворей.

Анохин размышлял, колебался, не знал, что ответить.

– Приходи, приходи. Забудь про то. Я забыла… Божатка говорит: один человек вошел, а другой вышел!

– Это как?

– Не знаю… Смекаю, меняется человек…

Анохин приблизился к ней и нарочито дохнул ей в лицо. Она поняла.

– Да я ведь верю тебе, – сказала Палашка. – Не пьешь. Лукерья, она вещунья. Она еще тогда мне сказала, что другим человеком станешь…

Анохин совсем вплотную подошел к ней, снова дохнул. Коснулся губами.

– А так?

– Сладко, – пробормотала она в каком-то трансе. – А крепче?

Так они стояли, обнявшись, хотя уже совсем расвело и внизу собирались пленные, конвоиры.

Не желая им мешать, пленные топтались внизу, вполголоса переговаривались, на вышку не поднимались.

Бульбах, никогда не отказывавшийся от возможности прочесть короткую лекцию по любому поводу, и на этот раз тихо пробормотал:

– Вообще-то русские – странный народ. Они до глупости романтичны! Там – высоко, страшно, холодно… Я как-то читал у русского писателя… как его… у Тургенева… Про русскую любовь. Они вот так целуются на морозе, а потом убегают в монастырь, чтобы всю жизнь просить у Бога прощения. За что?.. За единственный поцелуй!..

– Поцелуй – это не совсем то, что надо, – сказал Петер.

– Потому ты прагматичный немец, а не романтичный русский.

– Нет, поцелуи я тоже, конечно, признаю. Как приправу к хорошему блюду.

– Ну, вы! Разговорчики! – заметив на вышке Анохина и Палашку, громко скомандовал Чумаченко. При этом еще по-разбойничьи свистнул. И тем самым дал понять влюбленным, что они стали объектом внимания строителей. – За работу!

Находчивый был старшина. Бравый. Усы уже с утра у него были подкручены и их кончики лихо смотрели в небо.

Со стройки Петер вернулся вместе со всеми, но в овин не пошел, а бочком, незаметненько, скрылся за углом и затем торопливо двинулся по заснеженной улице к избе Евдокии. Калитка была открыта, Евдокия увидела его через окно, но встретить на крыльцо не вышла.

Петер неторопливо обошел все немалое ее хозяйство, отмечая про себя, что надо сделать в первую очередь, что отремонтировать, подправить, а что может еще и подождать.

Прежде всего он починил перила лестницы в повети, сменил несколько расколотых и поломанных ступеней. Потом спустился вниз. Привычный запах коровника всколыхнул в его душе давние, еще довоенные воспоминания о своем доме, своем хозяйстве. Корова Евдокии, однако, стояла в стойле неухоженная, худая.

Он прошел в избу, где хлопотала хозяйка, коротко сказал:

– Вассер… вода… абер варм… тиопли…