Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Ну, не надо при немце-то такие разговоры. Наши дела, – сказал Африкан.

– А чего он понимает в раскулачивании? Немец, он и есть немец. Отсталый народ!.. Я слыхал, Карла Марс ихний – наш рассейский мужик. В Инпералистицку до их в плен попал, ну и прижился. Да!

Бульбах с интересом наблюдал, как от движений стамески из крутящегося обрубка темного и, судя по стружке, невероятно прочного дерева рождался ролик с желобом для веревки.

Через некоторое время на верстаке уже лежали наборы роликов для полиспаста, детали крепления балок.

– Ну как? – спросил Африкан.

Бульбах пожал плечами. Спорить он не хотел. Да и не мог. Ролики как бы сами себя хвалили: один в один, они тускло поблескивали при сумеречном дневном освещении.

Африкан сложил ролики и все заготовки в мешок. И уже покидая мастерскую, он что-то вспомнил, достал из шкафчика несколько дивно раскрашенных ложек, протянул их полковнику:

– Возьми! На память. Подарок, понял?.. Европе от Рассеи!..

Ночью, осторожно, чтобы не разбудить спящего конвоира, Бульбах прошел к бревенчатому клозету. В руке нес ложки. Запершись на задвижку, полковник попытался настучать ложками какую-то мелодию. Но из этого ничего не получалось.

Тогда он стал сам себе напевать и отбивать такт ложками.

И в конце концов ложки словно бы сами уловили мотив популярной песенки:

– «Ах, Эрика, Эрика, ждешь ли ты меня?» – доносилось из клозета.

Поднималась вышка. Над первой и второй клетью, постепенно сужаясь, начала вырастать уже третья. К ней вела узкая извилистая лесенка.

В две стороны на высоте торчали горизонтальные балки, к ним были подвешены полиспасты. Немцы тянули за веревки. Крутились африкановы ролики. Толстые пеньковые веревки были натянуты, как струна. Тяжелые ошкуренные бревна, покачиваясь и поблескивая, медленно плыли вверх, в зимнее небо.

– Вира! Помалу, помалу! – командовал Африкан. – Теперь дер цвайте давай!

– Ест мале-мале! – откликались пленные.

Выучились уже!

Петер там, наверху, скрепляя перекладину с вертикальным столбом, на миг опустил тяжелую киянку, чтобы перевести дух. Поглядел вниз. Высота была уже значительная. Под ногами у него простерлась вся деревня. И даже обетный крест, стоящий на дальнем конце кулиги, хорошо виднелся среди снегов.

А еще он увидел смуглолицую цыганистую Евдокию. Она взбиралась к нему по шаткой лесенке.

– Доброго здоровьица вам, – сказала она и, воровато оглянувшись по сторонам, незаметно передала Петеру что-то завернутое в тряпицу.

– Вас ист? – спросил Петер. – Что есть?

– Во, правильно соображаешь. Есть все, что надо есть. Сало. Шпик, по-вашему. И ишшо што-ништо… Поешь! Вишь, как тебя заездили! А ты парень хваткой, мастеровой. Тебе много харча надо…

– О, шпи-ик! – приняв узелок и принюхиваясь, обрадовался Петер.

– Не бойсь, на дам пропасть!

И она торопливо, все так же оглядываясь по сторонам, спустилась вниз, пошла по протоптанной в снегу тропке в деревню.

Петер тем временем развязал узелок, разложил на досках площадки принесенное. Помимо сала здесь были и несколько кусочков домашней колбаски, и лучок, и соленые огурчики, и добрая краюха хлеба. И даже небольшой набитый махоркой кисет с незатейливой цветной вышивкой «Бей врага без жалости, вспоминай нас с радостью». По какой-то причине кисет не был отправлен с посылкой на фронт, а теперь вот сгодился.

– Ганс! – позвал Петер своего напарника. – Гляди, что нам птичка с неба кинула!

– Да видел я эту птичку. Она давно к тебе присматривается. – Ганс оторвался от своей работы, подошел к Петеру. – О-о, с пониманием барышня. Или они все здесь такие?

– Твоя что? Тоже такая? – спросил Петер.

Промолчал Ганс, только смущенно заулыбался в ответ.

– А помнишь, как нас в сорок первом предупреждали: не связывайтесь с русскими женщинами. Они все сплошь партизанки. У них у каждой под юбкой наган, – улыбнулся Петер.

– Идиоты!

– Эй! Тафай-тафай! – уже по-русски кричали снизу немцы, привязав веревками очередное бревно.

Наскоро запихнув в рот по куску колбасы с хлебом, Петер и Ганс вернулись к прерванной работе. Вытащили наверх очередное бревно…

Все еще продолжая жевать, Петер поглядел вниз и отыскал вдали медленно идущую по тропинке маленькую фигурку женщины.

– Эх… – коротко вздохнул он.

Евдокия не пошла домой. Она покрутилась у овина, затем решилась, заглянула.

– Тебе чего? – увидел ее из своего закутка радист Комаров.

– Начальствие. Командера или того, с усами.

Комарову, видимо, надоело сидеть в своем закутке. Он вышел к Евдокии, обстоятельно ответил:

– Анохин в каптерке. С начпродом ругаются.

– А пошто?

– Чего ж не понять! Думаешь, одного медведя на такую ораву надолго хватит? А подвоза, вишь, нет. Вот и ругаются.

– И шибко?

– Да он вообще последнее время как собакой покусанный. Все ему не так, ко всем придирается…

Евдокия помолчала, прикидывая. К сердитому начальнику ей со своим делом было идти не с руки. А вот к Таракану – так в деревне прозвали Чумаченко за его длинные усы – можно попытаться.

– А ваш усатый? – спросила она у Комарова.

– Должно быть, либо на стройке, либо на дому. Здесь еще не появлялся.

И Евдокия направилась не к Анохину, а к Чумаченко. С ним, решила она, легче будет договориться. Особенно сейчас, когда Анохин не в духе. Слухи по деревне ходили, прогнала его Палашка. Молодая еще, дура.

Дверь в сенях ей открыла Соломонида. Баба она была хваткая и во всем подозревала покушение на свое добро.

– Евдокия? Чего тебе?

– Нать с твоим постояльцем потолковать.

– Об чем? Ты скажи мне, я передам. Постоялец сурьезный, занятой. Счас в аккурат доклады в Москву пишеть. Велел никого не пущать.

– Ты, Соломонида, энту… сеекртаршу из себя не корчь. Я тоже, может, по важному делу пришла!

Хозяйка размышляла. Она давно и хорошо знала напористый и скандальный характер Евдокии.

– Зови, говорю, постояльца, – наступала Евдокия. – Не то я такой шум подниму – выйдет! – пригрозила она.

– Да уж ты голосистая!.. Заходь! Обедает человек! Прям не дадут нормально поесть!

Чумаченко сидел в украшенной коврами горнице, за столом, уставленным всякой снедью: сковородой с яичницей, тарелками с строганинкой и с тонкими листочками розового сала. И графинчик стоял перед ним, холодный, запотевший. А в нем была самогонка, прозрачная, как слеза, козьим молоком очищенная, и внутри бутылки, как в аквариуме, тянулись со дна к пробке тонкие стебельки зверобоя, не столько для украшения, сколько для запаха.

Даже днем в сумеречной избе горела лампа. Не потонувший в болоте бидон с керосином Чумаченко оставил при себе.

– Я до вас, товарищ командер, за справедливостью! – решительно сказала Евдокия. – Полгода, как похоронка на мужа пришла. Погиб за совецку власть. Я так думаю, что и совецка власть могла бы мне за погибель мужа каку-нибудь награду дать.