Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Потерял чего, служивый? – спросил от двери овина караульный.

– Ага. Только никак не пойму, чи потерял, чи нашел, – ответил Митрофан и, резко переставив костыли, скрипя сапогом по снегу, направился назад, к дому.

Дома, цепляясь за перила, он спустился в мастерскую, нашел там слегка подзаржавевший топор, обтер его ветошью и стал старательно полировать и острить, сперва точилом, а потом и самодельным мягким бруском.

На звуки, доносящиеся из мастерской, спустилась Евдокия.

– Уж не дрова ли рубить настроился? Погляди, вона кака поленница во дворе. Ишшо и на те ползимы хватит.

– Значит, не дрова, – коротко и сухо ответил Митрофан.

– Дак куды ж ты?

– Я ж, что не говори, не последний в деревне плотник. Люди вон робют. А я… Попрошусь и я настройку, – Митрофан не отрывал взгляд от засеребрившегося лезвия топора. – Ты валенок-то мне отыскала? Мне хучь левый, хучь правый – утопчусь… На улице-то морозно.

– Да обыскалась! Как сквозь землю провалились. Видно, кудысь закинула. Должны бы быть, а нету… Где ишшо искать, ума не приложу.

– Ладно! И в сапоге пока не заморожусь. Дай-ко шерстяну портянку!

Евдокия с недоверием смотрела на сборы мужа. Чуяла, он что-то недоброе задумал: знала его характер. Да разве разгадаешь?

Медленно, размышляя и перекуривая, Митрофан вновь добрался до стройплощадки, присел отдохнуть на ошкуренное бревно, которое лежало вдоль тропинки. Рядом поставил костыли, положил топор.

По тропинке то и дело сновали пленные, что-то несли, то доски, то бревна, то казан с пищей. Митрофан не смотрел на проходящих мимо людей. Его пока не интересовали их лица. Он сидел словно в глубокой задумчивости. На самом же деле внимательно всматривался в следы, которые оставляли проходящие мимо немцы. Сапоги, валенки, ботинки, опорки топтали снег…

И вскоре он заметил их: ладные, подшитые двойной подметкой валенки. Кожа с войлоком. И его знаменитая крестообразная строчка, которой так никто в деревне и не сумел овладеть.

Митрофан поднял взгляд и в упор столкнулся с глазами крепкого, широкоплечего, хотя и невысокого немца. Не худой был немец. Отъелся на местных харчах. На его, Митрофана, харчах, на том, что давало хозяйство, которое он налаживал не один год.

Петер поежился: слишком пристально и изучающее смотрел на него незнакомый одноногий русский солдат. И блестящий, обработанный до зеркального блеска топор, рядом с костылями, тоже не понравился немцу. Колючая догадка царапнула сердце. Пленный отвел глаза и пошел дальше: ему предстояло еще ошкурить несколько бревен.

Африкан издали приметил Митрофана. Подошел. Поручкались. Лишние разговоры не было времени заводить, это на потом.

– В лес, чо ли, собрался? – спросил старик. – На костылях-то?

– Подумал: может, чем пособлю. Руки-то на месте.

– Это ты толком удумал, – обрадовался Африкан. – На верхотуру, конечно, тебя не послать, а на земле восьму клеть подмогнешь ладить. Шкурить там, брусья устругивать, пазы рубить, все такое. Немцы, хоть и обучены уже, а так, как ты, не сработают.

– Кишка тонка, – согласился Митрофан. – Я гляжу, в обло рубите?

– В обло. С остатком. И косой перекрест в пазы. Так покрепчее будет.

– Ага… Пойду, что ль, вон там шкурят, тешут. Подмогну.

– Покажи им там. Поучи.

– Поучим, – усмехнулся инвалид. – Век помнить будут.

– С Богом почин!..

Митрофан взглядом отыскал того немца: теперь не надо ему было смотреть понизу, на валенки. Петер сидел верхом на бревне и тюкал топором, отслаивая толстую сосновую кору. Неплохо работал, быстро, сноровисто. Но куда ему до северян, лесных людей! Не тот глаз, не тот замах, не те руки.

– Ну-к, дай-ка я, с другого конца, – сказал Митрофан немцу и, оставив костыли, уселся на дальнем конце бревна, лицом к нему, тоже верхом. – А ты придерживай!

Пленный понял. Он послушно и обреченно оставил свой топор и обеими руками ухватился за бревно.

Митрофан только хмыкнул. Глянул на рукавицы на немце. Хорошие рукавицы, двупалые, овчинные. Такие шили для фронта в Полумгле и других деревнях, чтоб солдаты могли стрелять, нажимать на спусковой крючок.

Инвалид крепко угнездился, охватив бревно здоровой ногой и сгибом колена на культе. Он чувствовал себя в силе, не последним человеком. Ветерком не собьет.

– Гляди, как надо, фриц! Понял? Ферштей?

Не забыл еще северянин навыки. Да и на фронте ему не давали забыть. Там тоже хватало работы с деревом… Был он ловок и точен, как будто таким родился: одноногим, но умелым. Лезвие его топора моталось, как затвор у «максима». Стесывало с бревна толстую кору ровненько и, казалось, без всяких усилий, будто кромку с масла срезало.

Петер видел лишь взмахи топора, блеск лезвия, отлетающую сосновую шкуру. И еще видел свои рукавицы, вцепившиеся в бревно, как в спасательный круг. И ощущал в этих рукавицах свои пальцы, к которым приближался топор. И ладони, и запьястья. Все то, что так легко дает природа и без чего жизнь становится мукой.

Немец уже полностью осознал, кто такой одноногий и зачем он пришел. И даже успел подумать о предательской роли теплых, удобных, крепких валенок. Но уже ничего нельзя было изменить. Что ж, солдату не воевать с судьбой. Хоть на фронте, что в тылу. Что будет, то будет. Фатум. Рок.

Короткими птичьими скачками передвигая тело, Митрофан приближался к немцу. Длина бревна определяла время, оставшееся до беды. Топор как будто вел за собой одноногого. Сам по себе. Этот кусок отполированного железа и был фатумом. Для обоих.

Петер отодвинулся, ощущая за спиной, третьим глазом, те пару метров, что оставались до края.

По сторонам он не мог смотреть. Это было бы поиском чьей-то помощи. Да и бессмысленно. Судя по крикам, командам, коротким разговорам, никто этих двоих не замечал, да если бы и заметил, не понял того, что происходило. Скрипели тали, наверх ползли брусья, охваченные с двух сторон веревочными петлями.

– Уйди! Вег! – прокричал кому-то Африкан. – Левый, левый подымай! Линкс вирай! Линкс!

Научился, старый черт.

До всего этого Петеру не было никакого дела. Его глаза были сосредоточены на топоре. В лицо Митрофану он не решался смотреть. Он ощущал чувство своей вины. И всей большой, неподьемной немецкой вины перед этим всегда бедным, несуразным и еще более обедневшим из-за войны народом. Но все же… за что? За что? Он, Петер, не хотел сделать ничего плохого. Ни русским, ни, тем более, этому одноногому, о котором, в сущности, до недавнего дня ничего не знал.

Всем телом он ощутил уже край бревна. Дальше – или падать в снег, как сдавшаяся собачонка, или…

Он остался на месте. Даже склонил голову. Интересно, куда обрушится сверкающий металл? На макушку или на руки? Впрочем, все равно.

В последнее мгновение пленный заставил себя поднять глаза. Капли пота, холодя лоб, поползли по коже и помешали видеть как следует. Да он, в сущности, и не собирался смотреть. Просто выпрямился. Руки сжали бревно еще крепче, большие пальцы руки почти сошлись, словно бы желая сцепиться и не расставаться с этим остро пахнущим смолой, но уже неживым деревом.