Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Чумаченко хмыкнул, и наступила тишина. Нехорошая для Анохина тишина. Ждали решения.

Северьяныч неожиданно выступил с целой речью:

– Надо немчуру уважить, товарищ лейтенант. В деревне уже знают: скоро уходите. Или говорить не хотите? Вся деревня знает, что начальствие до нас едет, будут вас забирать отсель, чо ли? А как же вышка? Столько работы, и коту под хвост?.. Жалко все ж. И работы жалко. И вас тоже. Привыкли мы до вас. Даже до немцев ваших, кость им в глотку, и то привыкли. Поначалу думали: лютые враги, а разглядели поближе – те ж люди, один недостаток, лопочут не по-нашему.

– Заберут – уедем. Мы – люди военные, – сказал Анохин.

– Мы иной раз промежду собой баим, – продолжил свою речь Северьяныч. – Так-то хорошо все наладилось. Народу много, дела много, жисть, можно сказать, в соку, как весной в березе. А уйдете – и стихнет все! И даже жалко, шо немцы уйдуть. Они хоть и не нашего Бога, а ничо народ, роботяшший. Пригляделись мы к им, дак и совсем сходный народ. Как-то перемешались мы с има, как блин с маслом и так ладно живем. А шо лопочут не по-нашему, так это дело наживное… В Библее чо сказано: на Вавилонской башне разбежались все, потому как без понятия языков, а мы их так ладно поняли… и они нас… на своей-то вышке… сошлись… дело исделали.

– Ну, недоделали, – поправил приятеля Африкан. – Надо бы закончить. Коль моя вышка, что ж, без последней клети, без этого… без площадки – как без головы. И сейчас ее, гляди-ко, небось из райцентру, из Лешаковья, видно. Завидуют, чай. А доделаем, так и из Архангельску увидят.

Анохин встал. Решился.

– Ладно. Гут. Вайнахтен! Унд цвай таг вайнахтсфест. Празднуйте, черти… Два дня на гулянку!

Пленные обрадованно загалдели. Но смолкли, как только Анохин предупреждающе поднял руку.

– Но после праздника аврал. По-русски. Надо бы вышку закончить. Штурмарбайт! Вахте цу энде, ферштейн?

Немцы поняли. Согласно закивали. Бульбах хотел возразить, открыл рот, очевидно, желая высказать очередной свой «протест», но передумал.

Мыскин, в своей каптерке на курьих ножках, пополнел, как гусь, подвешенный в мешке на откорм. Теперь, согласно распоряжению старшины, все продукты, которые пленные каким-то образом раздобывали в деревне, сначала сдавались на склад для последнего справедливого распределения.

Дисциплинированные немцы сдавали все, вплоть до малой горбушки хлеба. Это очень радовало завхоза. «Толковый народ, – объяснял он на досуге. – Уважают мою должность».

Перед Рождеством, когда уже готовились к празднику, Пауль явился к Мыскину, постучав о лесенку, ведущую наверх, в помещение.

– Герр интендант, – сказал Пауль, откозыряв. – Фест! Фаертаг! Празник… Кароши продукт… Их мусс фляйш… Ди маргарине… Ди цвибель… Дас мель… Айн вениг картофельн…

К удивлению Игнашки, который оказался тут как тут, прикатив на своих салазках, Мыскин отпустил все, что мог: мясо, комбижир, лук, муку, картошку…

Пауль ушел, сгибаясь под тяжестью мешка и довольно покряхтывая.

– Здорово ты по-ихнему научился, – сказал инвалид. – Просто удивляюсь.

– Так культурный народ, – объяснил Мыскин. – Слышал, как он меня? «Герр интендант»! И честь отдал. Не то что наши: завхоз, завхоз. А то еще хужее: Мыскин, Мыскин. Слово-то несуразное. Как собачонку, ей-богу.

– И я тебя теперь буду звать «товарищ интендан», – сказал Игнашка. – Слово-то, и правда, сурьезно, уважительно… Слышь, отсыпь и мне малость крупицы да с ноготь сальца.

К удивлению Игнашки, Мыскин дал. И поболее запрошенного.

…В овине, в дальнем его углу, горели две плошки, для которых у Мыскина неожиданно нашлось масло.

Несколько немцев наряжали принесенную из лесу елку. Клеили из старых обоев различные фигурки, строгали деревянные игрушки, подвешивали среди густой зелени, спорили. Из кусков невесть где добытого воска скатали несколько нарядных витых свечей, прикрепили к ветвям.

Получилась настоящая рождественская красавица!

К вечеру, сразу после ужина, возле нее собрались почти все пленные. Зажгли свечи, задумчиво смотрели на огньки, на игрушки, вспоминали о доме…

Здесь же, на почетной скамье у самой елки, пристроился и Бульбах. В выутюженном кительке с узкими серебряными погончиками он был строг, но торжественен:

– Впервые я вижу, что в ваших душах сохранились понятия порядка и дисциплины. Побрились, почистились – приятно видеть, – похвалил он солдат. – Хочу сказать вам по секрету: мы отсюда уезжаем! Очень скоро. Скорее, чем вы думаете. Может быть, на новом месте вы, наконец, вспомните о том, что вы были солдатами лучшей в мире армии…

– А как же вышка? – перебил полковника Ганс. – Она ведь еще не закончена!

– Вас, ефрейтор, так беспокоит их вышка? – строго спросил Бульбах. – Вам ее жаль?

– Мне жаль наших трудов, господин полковник. В каждой работе должен быть смысл.

– Они ее бросают. Она им не нужна. Почему? Не знаю! Но думаю, что-то произошло на фронте. Предполагаю, что фюрер ввел в действие свое новое «чудо-оружие». Вы помните, фюрер еще год назад говорил, что у нас готово «вундерваффе», оружие, которого еще не знал мир. К сожалению, мы не получаем известий, но похоже, что это оно. Вполне возможно, что наши войска уже вышли на север. Допускаю, что Мурманск занят норвежским корпусом генерала Дитля и доблестными войсками Финляндии. В таком случае война скоро обернется к нам своим светлым ликом.

Бульбах все более и более воодушевлялся. История с недостроенной вышкой взбудоражила его воображение.

– В таком случае, наши войска скоро будут здесь. Вы, солдаты, скоро вольетесь в действующую армию. Поэтому многим из вас придется задуматься, как он жил до сих пор! Родина спросит с каждого из нас…

Лица немцев, и без того вежливо равнодушные, совсем закаменели. Никому не хотелось воевать. Уж лучше плен. Полковник вздохнул и собрался продолжить речь.

Но в эту минуту Ганс, выскользнувший из овина, чтобы бежать к Феонии с грустным известием о скором уходе, неожиданно вернулся, крича с порога:

– Господин полковник! Взгляните! Там – «вундерваффе»! Да-да! Идите все!

Пленные, за ними и взволнованный Бульбах, выбежали на улицу. И замерли.

Перед ними разворачивалось северное сияние. Это выглядело как безмолвный и таинственный спектакль. Огромная, рваная, зубчатая по нижнему краю бахрома, занявшая половину неба, переливалась всеми красками и, оставаясь при этом голубовато-зеленой, холодной, открывала какой-то иной мир. Бахрома колыхалась в небе. Она то почти исчезала, то вновь возникала, становилась все шире и ярче. Космическое, могущественное выступление загадочной северной природы!

– Нордлихт! Нордлихт! – смеялся Ганс. – Колоссаль!

И он побежал по улице. Этого никто не заметил. Пленные, как зачарованные, глядели на колышущуюся, вспыхивающую неземным огнем, распростертую над горизонтом бахрому. Она вдруг превращалась в гирлянду радужных сосулек, потом, подергиваясь, становилась беспрерывно меняющей цвета полосой ткани, и все это при полном безмолвии зимней ночи.