Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Митрофан посмотрел в глаза немца, занося топор. Ждал, что увидит в них умоляющее выражение, может быть, страх. Но ничего этого не заметил. Лишь безразличие тускло светилось в серых зрачках. Знакомое Митрофану выражение, которое приходит к солдату, когда бой складывается плохо, очень плохо, и смерть гуляет, где хочет и как хочет, и ничего не исправить, надо просто делать свое дело до конца и терпеть.

Да, все это очень хорошо было известно Митрофану. Вот так, превратившись в нерассуждающее существо, голодный и холодный, он вместе с другими выходил из окружения, переправлялся через ледяные реки, тонул, видел, как тонут другие, пробегал по минному полю, надеясь на авось… Много раз его вело и спасало лишь безразличие к смерти, сменившее первый, давний новобранческий страх.

Топор хряско опустился. Глубоко вонзился в дерево как раз между большими пальцами немца, заполнив металлом узкую сантиметровую щелочку. Точен был бывалый плотник.

Затем Митрофан поерзал, удобнее устроился на бревне, достал кисет, свернул самокрутку. Чиркнул трофейной зажигалкой. Закурил. И снова посмотрел вниз, на валенки Петера.

А Петер видел только топор, увязший лопастью в твердом, промороженном дереве.

Митрофан протянул Петеру кисет, коротко сказал:

– Кури!

– Данке!

Петер извлек из кисета кусочек газеты, стал крутить цигарку. Его руки при этом дрожали…

– Пасиб, – добавил он.

Похоже, война для этих двоих кончилась.

Вышка вознеслась уже высоко над деревней, над тайгой на такую высоту, что, казалось, цепляет низкие зимние облака, серым слоем укутавшие все вокруг. Анохин смотрел на верхушку, задрав голову. Вокруг бегали, суетились, кричали, но он знал, что все это базарное на первый взгляд движение, толкотня, подчиняется строгому рабочему ритму.

Обидно было думать об этом, но, в сущности, он, Анохин, уже как бы и не был нужен стройке. Она жила сама по себе, как растет само по себе дерево, превращаясь из какого-нибудь крохотного семечка в тридцатиметрового великана. Бульбах, Северьяныч и Африкан, организовав руководящую «тройку» и странным образом понимая друг друга с полуслова, жестами и короткими командами указывали, что, как и кому делать. И не мешали друг другу, не сбивались, не противоречили.

Лейтенант усмехнулся. Странный оркестр: высокообразованный немец, побывавший инженером во всех уголках мира, колхозный бригадир и деревянных дел мастер без всякого образования… И ничего. Ладят. Великая объединяющая вещь: дело.

Бульбах подошел к Анохину, держа в руке рабочий блокнот, который сшил ему из старых обойных листов Северьяныч. Стал что-то рисовать, положив плотный блокнот на колено. Анохин поначалу ничего не мог понять. Да он уже и не стремился ни к каким новшествам и предложениям. Ему хотелось закончить вышку. Пусть ненужную… Даже если будет стоять брошенной, без надобности – пусть стоит.

Немецкий инженер-полковник, однако, изобразил точными, короткими движениями умелого рисовальщика какую-то зыбку, а в ней сладко спящего младенца.

– Вайнахтен, – сказал Бульбах, показывая рисунок. – Нушно Аусганштаг… Рухетаг…

Лейтенант порылся в своей школьной и фронтовой памяти. Черт возьми, надо было как следует учить немецкий, а не пулять в старуху-учительницу, подслеповатую старорежимную деву, нажеванные комочки бумаги, делая вид, что ты здесь ни при чем.

Рухетаг… мирный день… Аус… Ну да, это же выходной! Полковник просит выходной! Ну уж дудки. Осталось всего-ничего работы, и вышка будет закончена.

Анохин отрицательно покачал головой. Бульбах посмотрел на него как на сумасшедшего, выражая озабоченность по поводу течения болезни.

– Вайнахтен, – повторил он. Брови полковника полезли вверх. – Вайнахтсабенд… Вайнахтсбаум… Вайнахтсфест…

Анохин все еще никак не мог понять, о чем толкует полковник. Младенец… Выходной…

Бульбах пририсовал к младенцу елку с игрушками, совсем запутав лейтенанта. До Нового года было еще далеко. Неделя. За это врямя они, возможно, успеют закончить вышку.

На всякий случай Анохин коротко сказал:

– Найн. Нихт танненбаум. Рано, успеете… Фрю.

Бульбах посмотрел на лейтенанта совсем уж выпученными глазами. И пририсовал крест. Не православный, без перекладины.

И Анохин, наконец, догадался. Усмехнулся своей несообразительности.

– Ферштейн, ферштейн, – сказал он, облегченно вздохнув. – Найн. У нас нет таких праздников. Мы не празднуем, и вы не празднуйте. Рождество – это религиозный день.

– Правильно, товарищ лейтенант, – раздался откуда-то из-за плеча низкий голос Чумаченко: старшинат всегда поспевал к политической теме. У нас другое. Пусть Первое мая празднуют, Седьмое ноября. Приучать надо. Восьмое марта, опять же. Ихняя баба придумала, Карла Цеткин, – добавил он после некоторого напряжения.

Бульбах, не обратив внимания на реплику старшины, продолжал глядеть на Анохина как на марсианина.

Лейтенант обратил внимание, что вокруг как-то резко потемнело. Он поднял голову. Вокруг него столпились немцы. Все немцы. Спустились даже те, кто был на самом верху. Они ждали. И у всех у них было в глазах изумление. Они удивлялись Анохину. То ли он что-то сделал не так или сказал не то?

Северьяныч, а вслед за ним Африкан, обеспокоенные перерывом в работе, пробились к лейтенанту.

– Товарищ командер, – сказал Северьяныч, желая разрядить обстановку. – Это ж у их самый большой праздник. В Архангельску, в немецкой слободе, завсегда такой день шумно праздновали! И протестаны, и эти… католики… Вместе гуляли. Хорошо… И наших всех звали. Прижимистый народ, а на Рождество всех поили-кормили… Ну, понятное дело, и мы старались ответно…

– Ну как же! И я помню, – поддержал приятеля Африкан. – Складно было. А щас как-то не так… Сначала ихнее, потом пост, Новый год, а потом уж наше. Разнобой. А надо, чтоб гулять, так гулять, а поститься – тоже всем, суместно.

– Помолчали бы, старики, не дурили голову, – буркнул Чумаченко. – Политический момент!

– Дак это мы к тому, что немец без Рождества, как топор без топорища. Вроде бы и топор, а ничего им не исделаешь, – сказал, оправдываясь, Северьяныч.

Анохин чувствовал на себе настороженные, застывшие взгляды. Немцы ждали.

– А мы это… – помялся Африкан. – Раз политический момент, мы тогда на вышку красный флаг вывесим. Шоб, значится, чувствовали… Поверх всего будет, флаг-от!

– Не твои заботы флаги вывешивать, – прервал его старшина. – Это государственное дело, ответственное.

– А хто мне вышку обещал? – возмутился старик. – «Африканова вышка… Африканова…» Было такое? И теперя я желаю показать свою желанию. Я ж не свои подштанники вывешиваю, а красный флаг. Сообразно политическому моменту. Мол, Божеский день справляйте, пожалуйста, а наш флаг над вами.