Роман Сенчин - Петербургские повести

Колосов даже посмеялся над этой мыслью:

– Целый миф придумал…

И под настроение вспомнилось, как сидели после рабочего дня в открытом кафе на набережной канала. Перед глазами был Никольский двор… Девяносто четвертый год, Колосов с парнями арендуют здесь секции, торгуют кто кожаными куртками, кто магнитофонами, обувью… А после окончания торговли берут вина, картошки-фри, курицу-гриль. Ужинают, подсчитывают выручку, мечтают о том, как скоро развернутся всерьез…

Колосов ушел в армию весной девяностого. Уходил нехотя, и не потому, что боялся дедовщины, «горячих точек». Нет, не хотел упускать время. Те неполные десять месяцев, что он провел в Питере, казались огромным, поделенным на несколько важных периодов, отрезком жизни.

Приехал в сентябре в строительное училище – путягу – с одним желанием: быть в городе, который полюбил еще в детстве по картинкам и фильмам. И в первое время именно был здесь – целыми днями бродил по улицам, стоял на мостах, посещал музеи, даже на лекции по истории Ленинграда записался. Про учебу даже не вспоминал… Правда, были и минусы в его, в общем-то, отличном житье тогда: во‑первых, постоянно хотелось есть, хотя поварихи в училищной столовой не жалели добавки, во‑вторых, он мерз, и даже присланная из дому гэдээровская «аляска» не помогала, а в‑третьих, вражда с пацанами из соседней путяги – пробираться в общежитие или в здание училища приходилось по-партизански…

В середине октября Колосову объявили, что, если не возьмется за ум, его отчислят. И он стал учиться. Решил: плиточники везде нужны, можно хорошие деньги зарабатывать.

Ходил на практические занятия, замешивал раствор, резал плитку, снова и снова выкладывал ее на полах… До кладки на стенах его познания не дошли – начались девяностые.

Это, конечно, расплывчатый период – девяностые. Для кого-то они наступили году в восемьдесят седьмом, для кого-то продолжаются и сегодня, в две тысячи двенадцатом. Но к Колосову и его приятелям и будущим компаньонам девяностые пришли в последние дни декабря восемьдесят девятого. Как-то мгновенно из пэтэушников (хотя учились не три года, а, после средней школы, всего год), превратились в мелких-мелких, но коммерсантов. Коммерков.

Чем только не занимались тогда… Продавали выданные в училище талоны на мыло, чай и стиральный порошок на рынке возле площади Мира, дежурили возле Гостиного двора, чтобы первыми ворваться внутрь, купить какой-нибудь дефицит (а дефицитом было почти всё – электроприборы, шапки, обувь, носки, пластинки модных групп), а потом перепродавали тут же или на площади Мира… Кофе давал большой навар, сигареты импортные… Хотя когда началась настоящая напряженка с сигаретами да и со всем остальным, Колосов был уже в армии и сам страдал от нехватки курева, отсутствия в чепке конфет, колбасы…

По вечерам, пропивая навар, молодые слушали рассказы гамщиков и фарцов со стажем о золотом прошлом. Особенно те любили вспоминать, как толкали иностранцам пластинку Пола Маккартни «Снова в СССР». Ее выпустили в восемьдесят восьмом только в Советском Союзе, и иностранцы очень хотели ее получить. Скупали десятками для себя, своих родных, знакомых, но не в магазинах, а с рук.

– По четвертаку с пласта снимали! – кричали те, кто год-полтора назад продавал эти пластинки иностранцам. – По четвертаку!

Но в этих радостно-тоскливых криках было больше не памяти об ушедших в прошлое барышах, а гордости, что в тот раз иностранцы бегали за нашим товаром, а не как мы обычно – за их жвачкой и джинсами.

Колосов и его приятели завистливо кивали, надеясь на свои звездные часы.

Такой драйв испытывали тогда от этой своей деятельности, что про училище забыли совершенно. Приходили в общагу лишь ночевать… Четверо их было, приятелей-коммерков, соседей по комнате. Дрон – Андрюха – с Кубани, Вэл – Володька – из Воронежа, Макс – Максим – из Весьегонска и он, Джон – Женька Колосов.

Правда, в путяге недолго терпели их вольную жизнь. Вызвали раз, другой в учебную часть, посылали комсорга – симпатичную, сочную девушку, неизвестно куда вскоре девшуюся – предупреждать, что их прогулы терпеть бесконечно не будут. Парни кивали виновато, а в душе отмахивались, тут же забывали об угрозах.

И однажды, заявившись в общежитие часов в десять, радостные, с набитыми деньгами карманами и с сумками с недораспроданным товаром, наткнулись на стену из преподавателей, коменданта, воспитателей, которых возглавлял военрук.

– Куда эт вы, граждане? – со зловещей улыбкой спросил он.

– В комнату.

– М-м! Интере-есно… – И тут же улыбка превратилась в гримасу ярости. – А вы ее заслужили?! Комнату?!

Колосов решил, что сейчас их заставят собрать вещички и вышвырнут. На февральский холод. Но ошибся. Это, видимо, делать запрещалось. Зато долго песочили мозги: совали под нос бумаги, которые парни подписывали, поступая в училище, судя по которым они обязывались овладеть профессией и работать на предприятиях Ленинграда; стращали уголовной ответственностью за неисполнение обязательств; стращали и армией, немедленным призывом Володьки и Дрона, которым уже исполнилось восемнадцать…

В конце концов отпустили спать. Но этот наезд сделал жизнь в общаге окончательно неуютной; парни нашли на той же толкучке на площади Мира две соседние комнаты в бывшей коммуналке на Васильевском острове. Четырнадцатая линия, самый край, почти у Смоленки…

Как уходили из училища – сдавали ли подушки с одеялами, просили ли отдать аттестаты, каким образом доставлялись им повестки в военкомат, – вылетело из головы. Совсем не тем была она тогда занята. Работали, зарабатывали, гуляли, веселились. Девчонки какие классные были, малому радующиеся, на любые приключения готовые…

Правда, продолжалось это недолго. Ярко запомнилось, как провожали в армию сначала Вэла, потом, недели через две, Дрона, а потом Макс, освобожденный от службы из-за вырезанной в юности почки, провожал его, Колосова. Были еще парни из путяги, девчонка, имя которой теперь не вспомнить…

Призывников собрали в актовом зале Невского военкомата. Полный усталый майор вяло рассказал о предстоящих тяготах и лишениях и о священном долге, после чего велел расписаться в военных билетах.

– А тепер-рь, – объявил, сразу после этого сделав голос жестким, – разрешаю попрощаться с родными и близкими. И чер-рез десять минут всем быть в автобусе. Яс-сно?

– Да… Ага, – зазвучало в ответ.

– С этого момента нужно говорить: так точно! – И майор потряс пачкой военников. – Теперь вы – солдаты!

– Присяги дождись, тогда и командуй, – тихо огрызнулся кто-то в толпе выходящих в коридор ребят.

Во дворе почему-то горел костер. Несколько человек пели под гитару: