Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

Я не клевещу: подобно вредному клещу,

Впился сам в себя — трясутся плечи.

Сам себя бичую я и сам себя хлещу,

Так что, никаких противоречий.

Одари, судьба, и лишь за деньги отоварь,

Буду дань платить тебе до гроба.

Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь, —

До чего ж живучая, хвороба.

Поутру не пикнет, как с бичами ни бичуй,

Ночью — бац! Со мной на боковую.

С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй,

Гадом буду — я не приревную!

Вот это да, вот это да!

Сквозь мрак и вечность решето

Из зала страшного суда

Явилось то, не знаю, что.

Играйте туш. Быть может, он —

Умерший муж несчастных жён,

Больных детей больной отец,

Благих вестей шальной гонец.

Вот это да, вот это да!

Спустился к нам не знаю кто,

Как снег на голову сюда

Упал тайком инкогнито.

Но кто же он? Хитрец и лгун?

Или шпион, или колдун?

Каких творцов он господин,

Каких отцов заблудший сын?

Вот это да, вот это да!

И я спросил, как он рискнул,

Из ниоткуда в никуда

Перешагнул, перешагнул?

Он мне: «Внемли!» И я внимал,

Что он с Земли вчера сбежал,

Решил: нырну я в гладь и тишь,

Но в тишину без денег — шиш,

Мол, прошмыгну, как мышь, как вошь,

Но в тишину не прошмыгнёшь.

Вот это да, вот это да!

Он повидал печальный край:

В аду бардак и лабуда,

И он опять в наш грешный рай.

И как оттуда он удрал,

Его Иуда обыграл —

И в тридцать три, и в сто одно,

Смотри, смотри, он видел дно,

Он видел ад, но сделал он

Свой шаг назад — и воскрешён.

Вот это да, вот это да!

Прошу любить, играйте марш!

Мак-Кинли — маг, суперзвезда,

Мессия наш, Мессия наш.

Владыка тьмы его отверг,

Но примем мы — он человек.

Душ не губил сей славный муж,

Самоубийство — это чушь,

Хоть это дёшево и враз,

Не проведёшь его и нас.

Вот это да, вот это да!

Вскричал петух и пробил час.

Мак-Кинли — Бог, суперзвезда,

Он среди нас, он среди нас.

Он рассудил, что Вечность — хлам

И запылил на свалку к нам.

Он даже спьяну не дурил,

Марихуану не курил,

И мы хотим отдать концы,

Мы бегством с ним, мы — беглецы.

Вот это да, вот это да!

Сквозь мрак и вечность решето

Из зала страшного суда

Явилось то — не знаю что.

Играйте туш, быть может он —

Умерший муж несчастных жён,

Больных детей больной отец,

Благих вестей шальной гонец.

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почётно было

От пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

Пока курок в ружье не стёрся,

Стреляли с сёдел и с колен,

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен!

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным — век с лихвой

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже — с головой!

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век — до тридцати.

И жёны их водой помянут;

И спрячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур

И заливали очаги,

И молча лили слёзы в травы,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородные поля, —

За ними вслед чернели горы,

Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье

Бессмысленно себя не жгут!

Людей и гор самосожженье —

Как несогласие и бунт!

И пять веков — как Божьей кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести…

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

…Мне одного рожденья мало —

Расти бы мне из двух корней!

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей.

Кто старше нас на четверть века, тот

Уже увидел близости и дали.

Им повезло — и кровь, и дым, и пот

Они понюхали, хлебнули, повидали.

И ехали в теплушках, не в тепле,

На стройки, на фронты и на рабфаки.

Они ходили в люди по земле

И в штыковые жёсткие атаки.

Но время эшелонное прошло —

В плацкартах едем, травим анекдоты.

Мы не ходили — шашки наголо,

В отчаяньи не падали на доты.

И всё-таки традиция живет,

Взяты не все вершины и преграды.

Не потому ли летом каждый год

Идём в студенческие наши стройотряды.

Песок в глазах, в одежде и в зубах —

Мы против ветра держим путь на тракте.

На дивногорских каменных столбах

Хребты себе ломаем и характер.

Мы гнёмся в три погибели, ну что ж,

Такой уж ветер. Только, друг, ты знаешь.

Зато ничем нас после не согнёшь,

Зато нас на равнине не сломаешь.

Я первый смерил жизнь обратным счётом,

Я буду беспристрастен и правдив:

Сначала кожа выстрелила потом

И задымилась, поры разрядив.

Я затаился и затих. Я замер.

Мне показалось — я вернулся вдруг

В бездушье безвоздушных барокамер

И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен,

И погружён в молчанье, а пока

Меха и горны всех газетных кузен

Раздуют это дело на века.

Хлестнула память, как кнутом, по нервам,

В ней каждый образ был неповторим:

Вот мой дублёр, который мог быть первым,

Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта:

Запас заглавных букв — на одного.

Мы вместе с ним прошли весь путь до лифта,

Но дальше я поднялся без него.

Вот тот, который прочертил орбиту.

При мне его в лицо не знал никто.

Всё мыслимое было им открыто

И брошено горстями в решето.

И словно из-за дымовой завесы

Друзей явились лица и семьи.

Они все скоро на страницах прессы

Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем вёл я доброе соседство,

Свидетелями выведут на суд.

Обычное моё босое детство

Обуют и в скрижали занесут.

Чудное слово «Пуск!» — подобье вопля —

Возникло и нависло надо мной.

Недобро, глухо заворчали сопла

И сплюнули расплавленной слюной.

И пламя мыслей вихрем чувств задуло,

И я не смел или забыл дышать.

Планета напоследок притянула,

Прижала, не желая отпускать.

И килограммы превратились в тонны,

Глаза, казалось, вышли из орбит,

И правый глаз впервые удивлённо

Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню — крик ли? кляп ли?

Я рос из кресла, как с корнями пень.

Вот сожрала всё топливо до капли

И отвалилась первая ступень.

Там подо мной сирены голосили,

Не знаю — хороня или храня,

А здесь надсадно двигатели взвыли