Ольга Гладышева - Оползень

Что так ярко рисовалось при обдумывании, является в облике тусклых разнообразных обязанностей, когда вплотную берешься за так называемое претворение. Но Александр Николаевич как раз принадлежал к людям, которые предпочитают непосредственную практическую работу, и расстояние между тем, что он сейчас делает, и тем, для чего он это делает, к чему стремится, его не пугало и не охлаждало.

Он собирал справки, что он действительно служил в тех-то и тех-то местах и, следовательно, хорошо их знает, он писал длинные объяснительные записки и письма, просиживал в приемных, ездил в столицу и в Сибирь.

Как влюбленный внутренне заполнен своим новым состоянием, так он был теперь сосредоточен на стремлении, которому подчинилась вся его жизнь. В робких и бедных старческих буднях новым смыслом был теперь заполнен каждый его день. Он хотел быть нужным, необходимым какому-то серьезному делу, принадлежать ему целиком. Он хотел быть окруженным людьми, снова втянуться в мир общих, а не своих отдельных, личных забот. Зачем?.. Разве не перешел он давно черту, которая отделила его и от прошлого, и от суетных тревог настоящего, которое прекрасно обходилось без него?

Ему сладко и странно и больно было ощущать какую-то двуслойность своего нынешнего существования. Простенькая реальность домашнего быта: сходить в булочную, сдать молочные бутылки, хлопотать, чтоб провели на кухню газ, навещать поликлинику, а внутри, в душе, как будто свечка горела, согревая, волнуя, торопя.

Его выцветшие глаза потемнели, уверенная ироничность облика вернулась к нему, хотя он сам не замечал этого. Он понимал, что сильный характер (а он считал, что у него сильный) — это не просто прямая линия всегдашней правоты и победного преодоления обстоятельств, что и при таком характере жизнь кажется иногда неподъемной, но жить хотелось, жить нравилось. Вот в чем была штука.

К старости ему открылась еще одна важная вещь. Он начал догадываться, что люди, раз встретившись в жизни, становятся связаны друг с другом порой сильнее, чем сами сознают это. Ему трудно было распознать и определить, в чем тут дело, потому что существовала все-таки избирательность. Чем-то она диктовалась же? Разве не был он навсегда связан с сыном, с Иваном, с тем же Мазаевым, наконец, с Костей Промысловым? Ему казалось, что если он воссоединит их и себя в одну цепь с единой целью, то смерть никого не сможет выключить из этих связей личного и общего, страданий и поисков, мечты и дела, того, что зовут на земле счастьем. Тогда ушедшие будут продолжать жить и оставаться счастливыми, а живущие перестанут бояться неизбежности своего ухода.

Именно эта, то любовная, то дружеская, то болезненная приверженность вплеталась сейчас в его замысел, согревала его и питала, сообщала ему одухотворенность… Как-то и они должны были ожить для исполнения его замысла, принять в нем незримое участие, хотя Александр Николаевич затруднился бы достаточно определенно обозначить, в чем это участие выразится.

С небывалой до того силой он чувствовал теперь свою связь с прошедшей, отшумевшей жизнью и искал возможность исполнить задуманное дело, через него только полагая свою связь с будущим.

Он понял, что в далеком и не напоминающем о себе прошлом скрыты причины и условия будущих событий. И он стал торопить их, как бы уже убедившись, что не сегодня завтра они совершатся. А ничего не совершалось…

Очередь в приемной главного инженера Восточно-Сибирского геологического управления была небольшая, но подвигалась медленно. Александр Николаевич сидел, выпрямив спину, сосредоточенный и решительный. Поисковики, руководители разведок, геодезисты, загорелые и не тщательно побритые, вели себя, с его точки зрения, развязно: говорили слишком громко, не умеряя хрипатых голосов, забрасывали портфели на управленческие шкафы, топтались по приемной, курили. Он выделялся среди них своей респектабельной внешностью, хорошо постриженной белой эспаньолкой и усами, непринужденно-спокойными манерами. Но внутри у него была далеко не та уверенность, какую можно было предполагать, судя по его виду.

«Стоит ли теперь тратить столько сил на то, что когда-то было сделать так просто?» — спрашивал он себя. Он втайне робел их: совсем незнакомое поколение, слишком уж вольны, невоспитанны, слишком заняты собой. «Такая непроизводительная трата внутренней энергии — это отсутствие рабочей культуры и культуры вообще, — думал он, поглаживая набалдашник палки и глядя за окно. — С такими разве сваришь кашу? Заставишь кого-нибудь просто выслушать тебя? Заржут, похлопают по плечу — и сразу о своем: а вот у нас была история…»

В окно смотрела ветка, похожая на морду слоненка с хоботом и ушами. Пахло невыветрившимся дымом, побелкой, холодной печкой — учрежденческим, запущенным неуютом.

В который уж раз он здесь, в городе, откуда возвращается с враждебной горечью и разочарованием, куда снова приезжает с настойчивой надеждой?..

«Господи, помяни большевика и безбожника Мазаева, в живых или в мертвых помяни, прости грех мой перед ним… потом — Костю Промыслова… тоже безбожника… сына моего павшего милостью не оставь в царствии твоем… продли тихие дни Касе и мне помоги исполнить долг мой», — глядя на ветку, повторял он.

Ему было почти восемьдесят лет, но ему столько не давали.

Держался он по-прежнему прямо, и так была красива, одухотворенна старческая заостренность его черт, что на улице на него оглядывались. Он сперва удивлялся, когда стал замечать это, но потом привык, что на него смотрят даже молодые женщины, и отвечал им чуть заметной снисходительной улыбкой. Он смутно припоминал, что, кажется, в молодости его находили интересным. Потом он сделался скучен и безобразен и долго оставался таким, но в молодости… Кто же это говорил ему? Кася? Нет, она ничего подобного никогда не говорила. Гм… «шелковистый, бархатный, интересный», — пошлость, а ему было смешно. Кто ж его уверял в этом? Ах да, цыганка, гортанным тихим голосом цыганка в Екатеринбурге… Конечно, это очень нездорово в его возрасте: смена часовых поясов, жизнь в гостиницах, бессонница, волнения. Бросить, что ли, все?.. Нет, зачем приехал, сейчас нельзя думать, это измучит окончательно. Лучше снова о цыганке… тогда кутили с этим… как его?.. вытертая такая личность…

«Может быть, благожелательное равнодушие ко всему — в этом мудрость старости?» — спрашивал он себя. Если это и верно, то не для него. Соблюдать режим, избегать отрицательных эмоций — а дальше что? Человек жив только тогда, когда у него есть будущее.

Он ощущал свою старость, свое изменившееся положение среди людей не физически и не душою: ему еще многое было интересно и еще многого он хотел. Его тяжелило знание, что поток времени движется — и быстро! Теперь он понимал, что значит: «знание умножает скорбь», — и скорбь усталого знания, подобно пеплу, лежала на его душе.