Ольга Гладышева - Оползень

Алексей Федорович скептически прищурился, гася папиросу:

— Поначалу оно так всегда говорится!

— Хорошо! Я возьму экспедицию на свой счет. Я и к этому готов. Дайте рабочих и геолога.

— А кто поведет?

— Я найду проводника. Помогите с вездеходом.

— Эка! Вездеходы у меня во дворе без дела стоят!

Разговор накалялся и падал. В тусклых лучах солнца, пробивающихся сквозь запыленные окна, скучно желтели груды старых отчетов, покоя в себе чьи-то находки и неудачи.

Оттого что приходилось разубеждать не только Осколова, но и самого себя остерегать, останавливать, чтоб не увлечься, Алексей Федорович становился еще упрямее. Лучше бы не было этого старика с его заманчивыми, но такими неопределенными планами! Протер глаза — и нет его… Но старик сидел, и был соблазн. И себя отчего-то становилось жалко.

Алексей Федорович проследил взгляд старика, как он смотрит на скопившуюся в кабинете документацию. Конечно, она малость поистрепалась, даже поистлела, не раз собирался сдать в архив, да все некогда, текучка эта…

— Голубчик, поймите, — нечаянно сказал он, — мы деньги угробим, а без толку. Как я в Москве-то этот авантюризм объясню? Мы ведем научную разведку, плановую. А вы принесли кота в мешке!

— Я вас презираю! — вдруг изрек Александр Николаевич, поднимаясь.

— Батюшки, убил, — удивился, но нисколько не обиделся главный инженер. Не такое он тут слыхивал. — Теоретически вполне вероятно, что там и есть аквамарины. Но что вы найдете их, опровергается здравым смыслом.

— Не думаю, что согласие со здравым смыслом является лучшим аргументом. Именно здравый смысл долгое время отвергал существование антиподов и движение земли вокруг солнца.

— Хорошо, если вы так настаиваете, — вдруг начал сдаваться Алексей Федорович, — мы включим заявку в план, составим смету, подыщем человека, который посидит в камералке, подымет архивы, посмотрит условия залегания на смежных участках. Месторождение можно вычислить при нынешних-то методах! А вы предлагаете какой-то архаизм, романтизм, — закончил он, полагая, что выругался. — То поэтическое время, когда разведчик являлся первым исследователем разведываемого района, отошло в область предания. Надо найти хотя бы маршрутную геологическую съемку.

— От чего мы погибнем, так это от бюрократии.

— Еще что скажете?

— Еще много имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить.

— Источник тот же?

— Нет. «Откровение от Иоанна».

— Надо составить спецификацию оборудования, — озабоченно вспомнил главный инженер, пропустив мимо ушей Иоанна, — значит, так, оборудования, материалов, программу работ.

— А я тем временем загнусь, — подсказал Александр Николаевич.

Тут Алексей Федорович вышел из себя: что это за настырность такая, никакого уему на него нет!

— Вот вы бывший дворянин, кажется, да? Бела кость, как говорится, а язык у вас, знаете! «Загнусь», «смоюсь»!.. У вас было достаточно времени для размышлений! — повысил он голос, не сдерживаясь больше.

…Какое яблочное стоит лето!.. Яблоки всюду: они устилают землю под деревьями, с гулким стуком срываются на крыльцо, заставляя Евпраксию Ивановну вздрагивать, лежат душистыми кучами по всему дому, и маленькие мошки уже роятся над ними. Яблоки падают даже в старый колодец и плавают там в черной глубокой воде. Что делать с таким яблочным обилием? Нет сил отнести на базар, нет охоты сварить, как бывало, варенье, мармелад, пастилу. Яблоки загнивают. Они пахнут сладко и тленно… Ах жизнь, как хороша ты, как жаль с тобой расставаться!

Евпраксия Ивановна потрогала сухие серебристые остатки волос, искусно, как ей думалось, скомбинированных с темной косынкой, нежную морщинистую кожу щек… «Вернись, я все прощу…» Голос ее был тонок и неверен. Но она воображала его прежним, гибким, приятным. Отложив нож, которым она резала яблоки на сушку, она принялась рассматривать свои потемневшие руки: загар, набухшие вены, старческая гречка.

— Александр Николаевич научил меня этому романсу. Знаете, Воленька, сколько через эти руки золота прошло?.. А поцелуев!.. На пароходе, бывало, всю ночь… Кают-компания от офицеров блестит. Амур черный, широкий… Я пела… Промышленники-то больше на меня смотрели, чем в дела управляющего. Качалось уж все.

В голове у нее немножко путалось: несуществовавшие офицеры, не замечавшие ее промышленники, золото, которое шло не через ее — чужие руки. Но ей нравилось рассказывать это Воле, чьи глаза давно уже утратили свое прежнее отсутствующее выражение. Сейчас в них светился неподдельный, хотя и несколько усмешливый интерес.

Приятны были Евпраксии Ивановне ее редкие приезды. Теперь только приятны. Трудно представить, до чего живуч человек. Сколько на нем зарастает ран, сглаживается шрамов! Если их не трогать, то и ничего. Все слезы выплаканы, все крики выкричаны. Теперь Евпраксия Ивановна инстинктивно старалась оберегать себя.

Некоторые признаются, что желания, которые не удалось удовлетворить в детстве, преследуют их всю жизнь и проявляются как необъяснимые для посторонних странности даже в преклонном возрасте. Мысль, конечно, сомнительная. Но если бы кто-нибудь мог видеть, чем занималась иной раз Евпраксия Ивановна, оставаясь одна!..

С тех пор, как участились продолжительные отлучки мужа в места невообразимо далекие, у нее обнаружилось тайное пристрастие, конечно же мужу остававшееся неизвестным.

Перед их низеньким домом, за которым располагался обширный сад, имелся небольшой хозяйственный дворик. Но поскольку хозяйства никакого не было, дворик мирно зарастал гусиной травкой, а в углу на южной стороне Александр Николаевич, человек, до старости к дому рачительный, свалил кучу золотистого речного песка на всякий случай.

Сначала Евпраксия Ивановна просто любовалась желтой сыпучей пирамидкой на зеленом ковре. Потом однажды опустилась подле, хрустя коленками, и, погрузив руки в песок, ощутила, как прогрело его солнце. Она привалилась сначала боком, потом села в песок, чувствуя тепло, проникающее в ее уставшее, изношенное тело, и от этого ею овладело безмятежное, бездумное спокойствие. Она слепила один пирожок — он рассыпался… другой… Она играла, да. Будто надеясь найти что-то, она шарила в песке узловатыми больными пальцами, пересыпала его в ладонях, получая удовольствие от того, что он легкий, сухой и желтый.

Древние мудрецы утверждали, что разум, ошибающийся столь же часто, сколь способный к открытиям, вовсе не главное в личности человека. Он лишь отраженные волны впечатлений, в том числе подсознательных, волны, большей частью случайные, беспокойные и беспорядочные. В Евпраксии Ивановне эти волны застыли, искаженно запечатлев не только настоящее, но и ее прошлое. Однако через это, с точки зрения здравого человека, несчастье к ней пришло едва ли не лучшее из состояний, когда душа, подобно озеру, не возмущаемому волнами, светла, согласна с миром и с самой собой.