Ольга Гладышева - Оползень

— Я никогда не купаюсь, с детства, — ответила Евпраксия Ивановна настороженно и оттого надменно.

Она никому ни разу не рассказывала про степную реку и утонувшую Катеньку. Это тоже было одно из чудовищ за кустами.

Она продолжительно замолчала, отбирая и бросая Воле в подол самые крупные яблоки.

Ветер изредка ходил по саду, трогая отяжелевшие от плодов деревья. Где-то вдали погромыхивал гром. Становилось все жарче. С «гнилого угла» настаивалась гроза.

Кто и когда вникал в стариковские умолчания, их страхи, недоговоренности? На себя-то жизни не хватает, столько проблем! Одних производственных решать не перерешать. А сложности в коллективе? А собственная судьба одинокая? Об этом уж молчим. На это давно махнуто рукой. И не надо ничего придумывать. Хоть в старости-то живите спокойно. Здоровы более-менее? Вот и живите.

— Жизнь проста, как яблоко, Евпраксия Ивановна! Круглое, крепкое. Откусишь — сок течет. Сладкий. Яблоки полезны — в них железо. Ешьте яблоки.

Перед ней сидела дорогая ей старуха в платке, накрученном на голове: желтые драконы разевали пасти на белые хризантемы. Забавный платок, наверное, очень старый.

— Вам не кажется, Воленька, что у зрелых яблок такой же запах, как у переспевших тюльпанов? Вы не замечали? Когда они уже отцветают и изнеможенно так раскрываются в степи?

Наведенные карандашом бровки вопросительно ожидающе приподнялись.

Воля кусала яблоко, громко причмокивая и жмурясь.

— Фантазии!.. Ой, дамские фантазии!! Чего вы себе с мужем придумываете все время?

…И опять поезд долго-долго вез его домой, обратно. Купейная полка была жесткая, узкая. Сухие колени торчали под одеялом. Пристроив на них журнал, Александр Николаевич делал вид, что читает. Глаза закрывались под очками, он легко, неглубоко задремывал от вагонной качки. Мирные разговоры соседок текли мимо его сознания.

В середине дня грохотала дверь купе, появлялись судки с горячим ресторанным борщом. Стараясь не запачкать усы, Александр Николаевич ел немного и медленно, терпеливо, без удовольствия выпивал жидкий чай.

За окном проносились какие-то ничего не значащие станции, полустанки, толстые стрелочницы с флажками, какие-то поля и речушки, — ничто не привлекало его внимания: ни фиолетовые на рассвете скосы гор, ни серые осыпи с остатками наледей и пятнами зеленеющей травы, ни деревушки с лоскутами огородов. Он чувствовал себя опустошенным.

Может быть, и прав этот мордатый, такой приятно мордатый Алексей Федорович. Ему скучно быть чиновником, засиделся, его тянет в поле, в партию, а тут лезет благородная эспаньолка, вежливо-наянливая, со своими, мягко говоря, странными идеями… Полвека, конечно, срок огромный, даже в историческом масштабе большой срок, а в приложении к отдельному человеку — просто черт знает что такое! Мамонт какой-то! Ископаемое — вот что такое этот старец с эспаньолкой. И тоже лезет что-то там открывать!..

Но если рассмотреть эти пятьдесят лет с другой стороны, если они в тебе самом, если это ты сам, тогда они что такое? Пустяк! Мигнуть не успеешь. Хотя он знал, что если раскопать спрессованное в нем время, много чего там загорится, затлеется, заколет. Не надо ничего трогать. Но копалось, невольно копалось под колесный перестук.

— Эт-то что такое? Эт-то что такое? — спрашивали колеса и убежденно отвечали сами себе: — Не-воз-мож-но! Не-воз-мож-но!

Иногда поезд замедлял ход, как бы давая в последний раз вглядеться в зеленые овраги, извилистые речки и лесные дали.

Он знал, что не вернется сюда уже никогда и, вообще, не отъедет от дома, кроме как на трамвае, и не дальше двух остановок. Овраги к вечеру наполняла синяя мгла, неохотно поднимавшаяся до самых краев, пока ночь не погасит границу между небом и этой мглой, все превратив в темное, без берегов пространство.

«Не оживет зерно, если не умрет», — шептал он, глядя на летящий за окном в разрывах туч серп луны… Предположим, он попытался бы представить Алексею Федоровичу некоторые объяснения некоторых обстоятельств: почему он, как это говорится, вышедший в тираж человек, точнее, человек, уволенный из жизни за ненадобностью, вдруг вспомнил о месторождении, которое им было найдено страшно сказать когда! — и теперь хочет убедить людей, которым положено этим заинтересоваться, Алексея Федоровича в частности, что оно действительно существует и заслуживает внимания. Вопрос даже не в том, почему вспомнил, а почему забыл о нем так надолго.

Бросив чемодан в парусиновом чехле, любовно сшитом руками Каси, Александр Николаевич открыл калитку сада, постоял, вглядываясь в деревья, выращенные его руками, вдыхая запах освеженной дождем земли и настоявшийся запах спелых плодов. Небо над садом было высоко и тихо. Белая полоска от самолета круто уходила вниз. Было в ней что-то зовущее, безнадежное и тревожащее. Он подумал, что хочет, не заходя в дом, снова сесть в самолет и отправиться обратно, добраться туда, где сухой теплый ветер на полынных полях, излучины узких рек под крылом, говор и смех мужчин, и шум драги и тусклые крупинки золота в мокрой породе на лотках.

Возвращаться раз за разом из очередной поездки ни с чем становилось все тяжелее.

Из дома вышла жена, сказала растерянно:

— Боже мой, ты? А Воля только что была у нас.

Александр Николаевич смотрел на ее лицо, на черную повязку с драконами. Сначала она ее не носила вовсе, потом стала надевать по праздникам, а теперь всегда, будто она стала частью ее спутанной с пролысинами прически.

Не здороваясь, будто виделись только вчера, он опустился на ступеньку крыльца.

— Все бесполезно, я стар, болен и беспомощен. Я не могу убедить их. Начальников столько, что один другого догоняет — они просто поднимают меня на смех: вы, говорят, товарищ, забыли, где бывали и где ваши аквамарины. У меня от этого хаос в голове делается.

Он подумал, что сын мог бы довести все до конца, понял бы и исправил его промахи. Но теперь он один, и никого после. И чувство неизвестно кем назначенного неотплатимого долга охватило его снова.

Евпраксия Ивановна, не утешая и не разубеждая его, смотрела с жалостью на его руки, свесившиеся с колен, некогда сильные и гладкие и так незаметно похудевшие, с лишней кожей.

— Пока я жив, это месторождение должно быть открыто, — повторил он. — Кроме Воли, я не встречал человека, который захотел бы узнать подробности моих объяснений. Я не получил ни одного слова одобрения. Впрочем, это даже можно понять: явился полоумный дед с дикой идеей… Но все непременно хотят узнать, почему это я через столько лет решил подать заявку, как будто тогда только они убедятся, что она серьезная. Все это тяжело и скучно.