Ольга Гладышева - Оползень

Он ждал, что эти уколы по методе Пархона повернут его жизнь вспять, возвратят ему мускулы, эластичность кожи, блеск глаз, а может быть (это было бы самое лучшее), возвратят давно утраченное чувство, что жить на свете все-таки стоило.

— Возможно, что новокаин-то вас и возродит, — снисходительно согласился Александр Николаевич.

— Да я о вас главным образом пекусь! — взволновался Мезенцев.

— Не трудитесь. Я отлично себя чувствую. Сегодня утром, например, проснулся и чувствую, что мне не сто двадцать, как обычно, а всего только восемьдесят.

— Нет, не шутите, Александр Николаевич!.. Что это вы читаете? «Золото и платина»? Гм… занятный журнальчик. Тянет к старому?

Он пытливо уставился на Осколова.

— Вы консерватор немножко, да? Ну, смеюсь, конечно, не обижайтесь! Хотя должен вам заметить, жизнь бежит, прямо-таки несется вперед. Что вчера было мракобесие, сегодня передовое слово науки.

— Неужели? — сухо спросил Александр Николаевич, листая журнал.

— Да! Например, генетика-кибернетика! — с вызовом сказал Николай Венедиктович. — Не слыхали? А уж все давно об этом говорят. Вы уперты в прошлое, вот и отстаете. Надо все-таки в ногу шагать с жизнью-то, поспешать, поторапливаться! А то так и останетесь в убеждении, что генетика — лженаука. Я, между прочим, новость принес: дыхание по индийской системе. Вот и журнал у вас какой-то желтый от старости. Значит, дыхание такое особое, необычайно помогает. Просветление какое-то делается. Вот смотрите, вдыхаешь одной ноздрей, другую зажимаешь. Потом ее отпускаешь, и выдыхаешь ей, а эту, напротив, зажимаешь.

Сильная струя с шумом выпущенного из ноздри воздуха пошевелила его бороду. Николай Венедиктович просвистел для убедительности и другой ноздрей и прислушался к себе.

— Вы не смейтесь. Определенно просветление!

— Да зачем вам просветление-то? — не удержался Осколов.

— То есть? Конечно, я ни на какие открытия не претендую, я же не сумасшедший.

Николай Венедиктович всем видом показал, что оскорблен в лучших намерениях поделиться новым способом оздоровления.

— Слуга покорный, — иронически поклонился Александр Николаевич. — А я, по-вашему, сумасшедший?

— Нет, серьезно! Я, если хотите знать, может быть, единственный человек, серьезно отношусь к вашим… — он неопределенно помотал рукой, — хотя я не могу понять, зачем вам это надо? Тратить здоровье, деньги, волноваться!.. С чего это вы так полюбили большевиков, что через пятьдесят лет решили сделать им подарок?

Николай Венедиктович понизил голос и сверкнул глазками.

— Я вам отчеты делать не тороплюсь и даже не желаю.

— Вы всё поссориться норовите, — огорчился Николай Венедиктович. — А я с сочувствием говорю. Нет, изломанная жизнь, несбывшиеся надежды. Я вот всю жизнь просидел в фотобудке на базаре, а мог быть не хуже других! — Он досадливо поморгал треугольными веками. — Вы понимаете? А вы? Из управляющего громадными приисками — в скромные техники «Дальзолота»! Зарплата, ревматизм, старость — все! Спектакль окончен! Наконец, эта глухая окраина, где вы в роли мичуринца-самоучки. Жизнь как один день. Вспомнить нечего.

— Где пообедал, туда иду и ужинать.

— Роскошный ужин перед смертью? Надеетесь? Слава вам, что ли, нужна? Вы же обеспечены! Песочек-то золотой, поди, еще имеется? Я же все про вас знаю! — погрозил он пальцем. — Все-с! Даже и оставить песочек утаенный некому. Был бы жив сын…

— Гражданин фотограф! — вспыхнул Александр Николаевич. — Вы непонятная для меня личность! Вы бесцеремонны! Лезете нечистыми пальцами в самые раны. Я вам запрещаю говорить со мной. Вы боитесь смерти и считаете, что все должно умереть вместе с вами: честь, счастье, совесть, долг — все! Это, сударь, старческий маразм, несмотря на ваше просветление!

— Как маразм? Какое просветление? Вы трогаете мое просветление? Да если вы и найдете свою жилу, вас просто укокошат там, буржуй недобитый!..

Александр Николаевич сидел в Свердловском аэропорту. После пережитых здесь с утра волнений и страхов им овладело равнодушие. Ему всегда нравилось на этом аэродроме, когда прибывали южные самолеты, и в остреньком холодке уральского ветра шли по летному полю рано загоревшие веселые стюардессы. Сейчас он безразлично смотрел, как несут они маленькие темные розы в руках, на вращающиеся локаторы, на серебристые длинные тела чего-то долго ждущих самолетов. От выпитого в буфете кофе он не чувствовал бодрости, его поташнивало.

Он спокойно и без удивления осознал сегодня, что он сущая развалина. Он вспомнил тот испуг и стыд, когда убедился, что потерял билет, и под нетерпеливыми взглядами служащих безуспешно выворачивал карманы. Какие-то некрасивые парни говорили ему сочувственно: «Эх, дед!» — и он, элегантный, седеющий, чувствовал себя жалким.

Он не хотел признаваться и самому себе, зачем решил остановиться здесь, в городе с позабытым названием Екатеринбург. Он думал о протяженности времени, жаждал войти в атмосферу прежних улиц, прежнего воздуха, прежних голосов. Он понимал всю нелепость этих желаний и, посмеиваясь над ними, сел бы в удобное такси и поехал бы посмотреть новый город, но потеря билета вдруг сделала все обыденно-скучным, необязательным, и он сердито передумал.

Уже стоя в очереди в кассу, он нашел свой билет на Читу, мелко сложенный и засунутый под крышку старинных карманных часов. Времени до отлета оставалось много, но он предпочел просидеть на скамейке, опираясь на толстую дорогую палку, не вступая ни с кем в разговоры.

Стюардессы все шли хорошенькие, оживленные, глядя прямо перед собой смелыми туманно-голубыми глазами. И он был в н е их улыбок, в н е их радости, в н е их жизни…

Он принялся рассматривать толпу туристов, на которых много было надето чего-то замшевого и навешано разной оптики. Резкий говор, фальшивое преувеличенное оживление, показная бодрость молодящихся стариков вызывала в Александре Николаевиче смутное беспокойство.

Они шли мимо длинных скамеек, на которых спали дети, положив головки на колени родителям. В этом крупном аэропорту совершались пересадки на Восточно-Сибирское, Западно-Сибирское, Дальневосточное направление. Многие из ожидающих читали, кто-то ел яичко, соря скорлупой на асфальт. Веснушчатый молодожен с торжественным лицом бегом нес из буфета румяную сдобу и надрезанный пакетик молока. Из-под зимней шапки, надетой набекрень, выбился и прыгал на ходу льняной чубик. Молодая, тоже в полузимней одежде, с теплым полушалком на плечах и с гребенкой на затылке, смущенно и доверчиво обрадовалась:

— Ой, булочка!

— Витушечка! — поправил муж. — А это вот молочко. Припивай молочком-то.

Александр Николаевич понял, что они откуда-то из глухих мест, где редко балуют себя городскими витушечками.