Ольга Гладышева - Оползень

— Да, да… славы… Я ведь вас уже поздравлял?

— Алексей Федорович!

Теперь глаза у нее стали кроткими, круглыми, детскими.

— Я заехала по делу. Я прошу вас все-таки помочь этому старику. Я все знаю, все аргументы и контраргументы. И все-таки ему надо помочь. Надо поверить. Понимаете, тут есть свои психологические сложности. Всю жизнь он то ли побаивался чего-то, то ли забыл…

— То ли не хотел, — вставил Алексей Федорович.

— Даже если не хотел!

Кучумова не любила, чтобы ее перебивали.

— А теперь хочет. И это важно. Представьте себе, руда все-таки есть. Большая-небольшая — другой вопрос. И вы от нее отказываетесь, потому что вам не нравится старик, он для вас неубедителен. Личное надо отмести.

— Знаете, Воля Анфимовна, какой мне вспоминается случай, когда я с ним говорю?

(Доконала, доконала, хитра… Знает же, что никакие личные моменты для Алексея Федоровича в отношениях с людьми не существуют и оправдываться он не станет, хотя для нее, конечно, постарается доказать обратное. Она — единственный у него личный момент. Ладно, пусть этот плезиозавр, как говорит Антоша Калинкин, попробует. Но не сразу же вот так соглашаться, если Кучумова просит!)

— Нашли мы вскоре после войны хороший крупненький алмазик. Отличный кристалл. Ждем генерала, чтобы показать. Тогда, вы, может быть, помните, были еще такие чины у геологов, отголосок военного времени. Ну, ждали-ждали генерала и на алмаз все любовались. И вдруг… как в сказке… кто-то выронил его — и нету. Искали, искали, все щели в камералке облазили, потерялся алмаз. Мистика. Вам смешно? А генерал уже едет. Разговоры такие пошли, вроде того, а был ли вообще-то алмаз? Я сам писал отчет и акт составлял об утере. Я нигде не мог потом появиться. На меня пальцем показывали и помирали от смеха. Я некоторое время пил с горя. Честное слово. Вы смеетесь?.. Слушайте, почему я вам никогда не нравился? Ведь я был и моложе.

Широкое лицо его беспомощно перекосилось.

— Чтобы нравиться женщине, Алексей Федорович, надо говорить с ней не о своих делах, а о ее делах, о ней самой, ее настроениях, возможностях и зарытых способностях. Женщины это сейчас любят не меньше, чем вы, мужчины.

Воля положила ногу на ногу, спокойно раскинулась в кресле, где столько раз сиживал Александр Николаевич.

— Ну, давайте же говорить о вас, — послушно согласился Алексей Федорович. — Кстати, ваш старик объявил мне, что он меня презирает.

Воля расхохоталась.

Как некоторые не переносят слез любимой женщины, так на Алексея Федоровича действовал ее смех. Если она позволяла себе громко и несогласно засмеяться на совещании, когда он выступал, он багровел и терял мысль. Все думали, что он багровеет от гнева. Но на самом деле он багровел не от этого, хотя, конечно, делал Кучумовой тоже громкое язвительное замечание. Если же смех был добрым, дружеским, сердце его необычайно размягчалось, и с Алексеем Федоровичем можно было делать что угодно.

Но Воля Анфимовна про это не догадывалась. Она вообще была невнимательна к этому человеку, очень, между прочим, достойному и стоящему, с точки зрения других геологинь. Но в таких вопросах Кучумова всегда имела свое мнение и к чужим мнениям не прислушивалась. Что, кстати, говорило о заносчивости ее характера — это уже с точки зрения некоторых мужчин, к которым принадлежал и Алексей Федорович.

Конечно, он понимал, что Воля Анфимовна пристрастна к старику Осколову, но упрекнуть ее этим язык не поворачивался, настолько Алексей Федорович знал, да и все ее товарищи знали, ее безупречную принципиальность. Да и сам Алексей Федорович после разговоров со стариком ощущал какую-то тянущую неудовлетворенность собой, что-то не так он делал, не то говорил, хотя формально он был прав, и в этом не сомневался. И сам Осколов видел, что он прав. Но вот не в правоте тут сейчас было дело, а в доверии. А доверие сопрягалось с риском. И рисковал больше всех Алексей Федорович. Потому он и делался сердит, как разговор заходил о старике.

— Сколько я слышал самых невероятных сказок от неграмотных геологов, доморощенных поисковиков. Даже надоело и неинтересно. Уж не молоденький. Я не Антоша Калинкин, — подчеркнул он, давая понять, каким крупным в его глазах недостатком является Антошин возраст.

Воля промолчала, как бы согласилась, что Антошин возраст — недостаток. Но тогда выходило, что возраст Осколова — огромное достоинство. Алексей Федорович почувствовал, что такая логика смешна, а ему быть смешным в глазах Кучумовой никак не хотелось. Тем более что глаза были серые и отливали иногда в сиреневость. Таковое необыкновенное качество сообщало им особую привлекательность. Словом, Алексей Федорович смешался и позабыл в этот момент, что он главный инженер, и это была неосторожность.

— Теперь неграмотный интересней грамотного говорит, — сказала Кучумова недовольно, обводя потемневшими глазами кабинет. — Одни неграмотные говорят по-своему, а все остальные по-скучному и одинаково. Только неграмотных-то уж не остается.

— Ну, и прекрасно! А что вас, собственно, не устраивает?

— Вы слышали, как говорят старики семейские? А мы? О собственной зарплате: «Получаю порядка двухсот рублей…» Вы переоцениваете специальные знания, Алексей Федорович. Они не могут прибавить ни личности, ни таланта.

Алексей Федорович смотрел на нее, слегка выпучась, наконец засмеялся:

— Вы одичали там, Воля! И шутки у вас какие-то странные. Я говорю вам: перебирайтесь в управление!

— Вот эта новая неграмотность и есть самая страшная. Она — порождение бюрократии, которая лишена творческих начал, широты взгляда и в конечном итоге малопрофессиональна. Она паразитична!

— Вы о ком это? — подозрительно спросил он, готовый оскорбиться.

— Алексей Федорович! Неужели в вас совсем не осталось?.. — Она сделала жест, будто лепила что-то пальцами в воздухе. — Давайте рискнем!

Набирая номер телефона, чтобы вызвать Калинкина для оформления разведотряда, он подумал, что еще со времен Людовиков женщины ворочают потихоньку всеми делами и что Людовики нанесли мужскому роду страшный вред, способствуя созданию у женщин преувеличенного самомнения… Так с этими путаными мыслями о Людовиках он и подписал разрешение на проверку заявки Осколова.

К поселку теперь стал ходить автобус, а в остальном мало что изменилось. Правда, рощи молодого кедровника стали взрослыми и даже зацвели. На темно-зеленой кроне ярко выделялись малиновые колосики и светло-фиолетовые шишечки. Солнце играло в каплях росы, осыпавшей ветви.

Встречные здоровались с Александром Николаевичем, будто он никогда и не уезжал отсюда… А может, и вправду не уезжал?.. Может, прошлое было сном, случайным провалом памяти? Может, выбежит сейчас из кедровника мальчик Костя с силком на белку? А в амбулатории за стеклом мелькнет милый профиль Каси, и молодой Иван, играя глазами, румянцем, хрипловатым тенорком, ждет его за поворотом?.. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был остановиться и постоять.