Ольга Гладышева - Оползень

— Ну, да, я и говорю: товарищ, конечно же как товарищ.

Он отвел ее руку со свечой в сторону, ощутив холод широкого браслета на запястье.

Неожиданно Аюна дунула на огонь, и они оба остались в темноте. Слышно было, как тяжело и редко дышит женщина.

— Если только захочет! — наконец сказала она.

По ее молчанию во тьме, по последней фразе, как она ее трудно сказала, он понял, что она бешено самолюбива, властна и настойчива.

Наконец их глаза привыкли, и они снова увидели друг друга.

— Аюна, пусть он пойдет, прошу!

Он просил, как просил бы в юности о любви.

— Байярте! До свидания! — тихо сказала она на прощанье, блеснув в сумерках лезвиями узких глаз. — Приходи завтра. Он завтра решит, — подтвердила она, хотя он никуда не уходил от них.

— Дыгыл тогда подарю, — пошутил Александр Николаевич.

— Ой, врешь! — неожиданно звонко рассмеялась она, вынимая щепку из пробоя и открывая дверь сеновала. — Да на что мне твой халат? Я давно не ношу. Муж не велит.

Она с притворной скромностью склонила голову набок, слегка отворотясь, и на Александра Николаевича, как в полусне, повеяло давно исчезнувшей прелестью ее девических времен.

Они взошли по трапу, может быть, того самого парохода, где шло когда-то развеселое последнее гулянье с Виктором Андреевичем. Теперь пароход-ветеран назывался «Богатырская застава». Как ветхий щеголь, он пытался еще сохранить прежний шик, был чистенький, подмазанный, но чувствовалось, что его плавания скоро закончатся.

С любопытством и затаенным волнением осматривал Александр Николаевич палубы, вглядываясь в лица, ловя разговоры, обрывки фраз.

Новенький гордо-счастливый лейтенант, едущий домой в отпуск и уже встретивший своих школьных друзей, бесшабашно-весело объяснял им:

— Военному какая жена нужна? Чтобы всем нравилась и иногда даже ему самому.

На корме подвыпившие деревенские, едущие, как видно, из гостей, пели, обнявшись, выводили с каким-то ожесточением, сосредоточенно: «На диком бреге Иртыша сидел Ярмак с объятай дума-ай!»

Рядом примостились молодые звероватого вида парни. Один говорил другому:

— Вот он скажет: у вас там мальчик есть, удавите его — и меня удавят.

Странно как-то жил мир вокруг. Александр Николаевич не успевал схватывать его меняющиеся оттенки, ему было уже трудно отличить шутку от серьеза, значительность от беспечности. Он чувствовал, что исчезает в нем внутренняя душевная гибкость, способность к быстрой реакции, появляется обидчивость, мнительность. Он как бы жил в разных ритмах с миром: тот все куда-то стремился, спешил, жадный до новизны, ему же хотелось всмотреться во что-то внутри себя, понять в жизни что-то основное — и замереть, поняв, и успокоиться.

На верхней палубе флиртовали двое.

— Я за ласку готов горы свернуть! — басил кавалер в кителе речника.

— Какие? — интересовалась его полноватая дамочка.

Александр Николаевич и Тунгусов, отыскав тень, опустились в плетеные кресла.

— Как жил-то эти годы, Александр Николаевич?

— Тихо, Иван, тихо. Смирился и жил.

— Тревогу в душе имею: не зря ли мы затеялись.

— Почему, Иван?

— Так…

В каюте, у окна которой они сидели, беседовали молодые женщины, с виду во всем всегда уверенные и обо всем с ходу имеющие мнение. Обсуждали отсутствующую третью.

— Нигде ее не печатают, любовник ее бросил. Но ее горе какое-то неискреннее. Кажется, она притворяется. Ну, вот не веришь ей!

— А разве он был любовник?

— А кто ж, по-твоему?

Александр Николаевич озирнулся на них с беспокойством.

— Не ворочаться же?.. Я это дело до конца доведу. Петрарка сказал: «Если кто-нибудь, странствуя целый день, прибудет к цели ввечеру, он доволен».

— Смотрю, задумываться ты стал, Александр Николаевич?

— До отчаяния доходил, Иван, пытаясь постигнуть, зачем я и куда иду… Что-то во мне такое совершалось, чего я не мог ни остановить, ни изменить, даже если бы и захотел.

— Боишься, поди?

— Чего? — встрепенулся Осколов.

— Ну, ее…

— А-а, вот ты о чем! — Александр Николаевич чуть усмехнулся. — Боюсь, конечно. Побаиваюсь, как все. Как это произойдет, когда она явится? Это ведь трудно происходит, как думаешь?

— Конечно, нешто легко! — со знанием дела подтвердил Иван. — Даже когда на время душа с телом расстается, если, к примеру, контузия, и то как томно делается!.. Она была у меня… Как бы раздирает всего. Чего у меня только не было!.. А в себя возвращаться еще тяжельше. Шум получается, и скрозь него не проткнешься. Уйти, я считаю, легче, чем возвращаться. Ну, а чтоб не возвращаться совсем никогда, тогда уж не знаю как…

— Я бы не хотел жить дольше отпущенного, — сказал Осколов. — Некоторые, слыхал, мечтают о бессмертии. Из любопытства больше, думаю. Я — нет. Сейчас одинок, а что будет, когда не останется ни одного человека, который знал бы тебя молодым?

Тунгусов закурил:

— А я так думаю, жить надо прошше, сызмалу и до старости. Здоровше будешь. Вот день совершается, ребятки бегают. Это и есть радость.

— Да, да, ты прав: наш возраст — время не суда, а милости, не сведения счетов, а прощения друг другу. Его и хочу заслужить у тех, перед кем виноват.

Он хотел сказать «виноват» в широком, общем смысле, но Тунгусов понял его по-своему.

— А перед кем ты виноват, Александр Николаевич? — спросил он, с осторожным намеком заглядывая ему в глаза. — Неш, передо мной одним? Чивера у меня до-олго была на бороде, веред то есть.

— Нет, Иван, ты, похоже, прощать не умеешь. Великодушие свое объявил, жизнь мне спас, а все равно не простил. Хотя сам же и виноват был в том, что случилось. Кто меня на грех-то подбивал, а? В соблазн вводил на лыжне-то?

— Рази? — удивился Иван. — Что же такого я тогда сказал? Может, я вообще пошутил?

— Вон как! — Александр Николаевич даже засмеялся. — Неожиданно ты вывел! Ай, шолмо шамане! — обругал он его по-бурятски. — Ладно, ты пошутил — я не понял. Закроем прения, — закончил он, подавляя вспыхнувший старый гнев.

— Ты меня шельмой обругал, — заговорил опять Тунгусов. — Я вот думаю: может хорошее с подлостью в человеке уживаться?

— Сколько хочешь! — быстро ответил, будто ждал этого вопроса, Александр Николаевич.

— Чего же ты тогда приехал ко мне, подлому-то? Честных, что ли, не нашел?

— А чего ж ты не прогнал меня теперь, коли такой обидчивый, а едешь со мной?

Тунгусов самолюбиво поджал старческие лиловые губы, глядя выцветшими глазками на берега.

— Рыск люблю. Всю жизнь я талан ловил. Да, видно, мой талан съел баран. Но рыск по сей день люблю, врать не стану. Любопытно мне, сильно любопытно: найдется талан все-таки иль нет?.. В остатний раз спытаю. Хотя он мне уже и ни к чему. Потому и поверил теперь, что найдем и все у нас сбудется. Я ведь не раз распадочек-то вспоминал, а пойти не смел — не мое. Знал, что не повезет: заплутаюсь иль еще беда какая приключится. Аюна тоже не советовала.