Ольга Гладышева - Оползень

Она проворно подлила ему чаю: все-таки баба не баба, а любопытство-то разбирало. Конечно, тут что-то есть, только не докопаться — что. Она терпеливо ждала, пока он задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

Перед его глазами встала поляна среди елок, чадящий дымник, даже в горле знакомо запершило. Свой дом он увидел, и открытый патефон на табуретке, и Ивана, шепчущего о братстве и новом искушении.

…— Может, тебе не уезжать, а пойти нам да про ключ наш объявить? Тебя и простят.

— Ты уверен, что он наш? — с ударением спросил Александр Николаевич.

Тунгусов помешкал:

— Но ведь Мазаев про камушки не объявлял, значит, они наши.

— А если где-нибудь в управлении уже лежит его заявка, как я буду выглядеть? Тут аферист и там аферист.

— Мы докажем!

— Ты, что ль, будешь доказывать, моя правая рука?

— Иль я твоя рука? — польщенно спросил Иван. — Шутишь все…

Но про это Александр Николаевич не стал рассказывать Воле. Он скупо и профессионально изложил ей историю с искусственным внедрением золота на разведке в Липовом Логу и что Иван успел предупредить его, чтоб уезжал.

— Этот случай, Воля, вошел потом в учебник по разведке. Не читали «Курс разведочного дела» Васильева? Старая книжка. Открылось все, конечно. Я через много лет случайно прочитал, чуть не подпрыгнул! Мой случай описан. И теперь представьте мое положение, я чувствую, что Алексей Федорович как раз опасается с моей стороны такой же точно симуляции. Да он почти прямо сказал мне об этом!

— Но почему вы сами не стали мыть пробы? — спросила она. — Ведь это плутовство можно раскрыть.

— Но доказать, Воля, доказать трудно. Фокус был поставлен с совершенством. Ведь всегда можно говорить, что разведчик, в данном случае я, не соответствует своему назначению. Критиковать, как поставлена разведка, всего проще, чем организовать ее должным образом… А потом, была уже во мне какая-то внутренняя надломленность, неуверенность, даже растерянность. Сейчас в старости и то трудно говорить об этом прямо. А тогда тем более. Самому себе не хотелось сознаваться. Предпочел устраниться. Так-с!..

Ветер, задувая в окно, шевелил углы скатерти на столе, студил чай в стаканах. Одинокая оса, торопясь, доедала остатки сметаны с малиновым соком. Александр Николаевич и Воля, задумавшись, пристально наблюдали ее работу.

— Только тобой, душа моя, измеряю я времена, — медленно произнес Осколов. — Что-то такое повернулось во мне, что пошел я отматывать клубок обратно. Зачем? Цель мне известна, пожалуй, не более, чем вот этой насекомой.

Воля хотела сказать свое обычное, что это, мол, все заумь и жизнь проста, но промолчала. Обоим стало слегка неловко, как бывает, когда наговоришь лишнего.

— А Тунгусов-то как про это узнал?

— Разве такие вещи рассказывают? Тут хочешь верь, не хочешь — не верь. Так. Я его всю жизнь считал благодетелем и спасителем. Хотя вдуматься, может быть, он говорил тогда наивные вещи? Спровадить просто меня хотел? Зачем?.. — Про себя Александр Николаевич знал зачем, подозревал, что распадок с аквамаринами долго не давал Ивану покоя. — А может, сам замешан был как-то? А меня пожалел? О Воля, тут ведь страсть!

— Это вы мне-то говорите! — усмехнулась Воля.

Они поднялись из-за стола.

«И всего-то?» Его тайна показалась ей незначительной. Неужели она могла повлиять на всю его жизнь? А не выдумывает он сам свои сложности? Живет какими-то смешными понятиями, воспринятыми в другом мире, и не так-то просто, видно, с ними расстаться. И объяснить ему что-либо трудно, не хочет он ничего понимать. Воля была еще достаточно молода, чтобы верить, будто человеку можно объяснить его собственную жизнь и от таких разъяснений ему станет легко и просто.

— Волнуетесь? — Она посмотрела на него с дружелюбной улыбкой, отчего на ее тугих щеках появились ямочки.

— Очень, Воля! — наконец признался он. — Ну, прощайте! Утвердят заявку, поедем с вами на море, кутить…

Она отошла к окну, потянулась всем плотным телом. Косые солнечные лучи подожгли ее волосы на висках, окрасили розовым длинные сильные руки.

Как любил он молодость и здоровье! Он не вполне понимал нынешних молодых, агрессивных и безыдеальных. Но если бы ему самому предстояло назвать свои идеалы, он бы смешался, спутался. Ему хотелось только быть среди них, громкоголосых, деятельных, здоровых.

— Вы никогда не рассказывали мне, что делали на войне? — вдруг произнес он то, что давно собирался спросить, только как-нибудь иначе.

— Бомбы подвешивала. Для этого нужны сильные руки.

Она не обернулась, и голос ее был скучно ровен.

— И все?

Он смотрел настороженно, взглядом заставляя ее говорить.

— Я раскрыл вам главное, что носил в себе, и вы… раскройте?.. Я хочу это знать… Я вынесу — вы не думайте! — вынесу теперь.

Она стала спиной к свету, и он плохо видел ее лицо.

Она поняла, о чем он спрашивает. Он хочет знать про Костю, подробности его гибели. Ну, нет! Если не тогда, не сразу, то и теперь нет.

Ему показалось, что она улыбается.

— У меня были сильные руки. Ведь я была чемпионкой области по гребле.

— Воля, скажите, я прошу вас, скажите…

— Еще нас учили стрелять. Из турельных пушек, из автоматов. Пистолетом я тоже владела неплохо.

Улыбка ее была чужой, неестественной.

— Мы трудно становились солдатами. Это легко понять, правда?.. Косы не хотели отрезать, пилотки носить. Рубашки нам выдавали такие, что мы их прозвали «мама, убей немца!».

— Воля!..

— Вы знаете, если по правде, трудней фронта было, когда учились. А почему? Есть хотелось всегда. Вечером, бывало, и говорим: девчонки, давайте спать, завтра завтракать пойдем.

Он попытался ее перебить:

— Это жестоко, Воля!

Она как будто не слышала.

— А замполит у нас был, это уже в эскадрилье, старый такой, он жалел нас, шутил с нами: кончится война, девчата, на курорты вас всех пошлем.

Голос все-таки сел у нее, сорвался.

— Хорошая была школа, хотя, конечно…

— И все? — повторил он.

— Наш полк был гвардейский…

— Да, гвардейский… Это я знаю. Я думал, что мы все-таки поговорим… Почему-то именно в этот раз и поговорим.

— Лошади готовы, Александр Николаевич.

— Да-да, я забыл. — Он тоже попытался улыбнуться. — Видите, забыл, зачем я здесь.

Они вышли во двор и пошли к изгороди, где были привязаны лошади.

— Александр Николаевич, у вас была сирень в саду?

— В каком саду? — рассеянно отозвался он. — Ах, у нас? Вырубили, — сказал он равнодушно. — А что?

— Так…

— Вырубили. Разрослась сильно.

— Ну, ладно.

Пестрые тени бежали по дальнему прошлогоднему жнивью. Синела на горизонте неровная гряда леса. Две сосны отделились от него и остановились на пологом склоне на опушке, как путники в нерешительности.