Ольга Гладышева - Оползень

— Я пережил много войн, — сказал он, глядя на сосны. — Странно, да? И ни в одной не участвовал. В пятом году был мал, в четырнадцатом не привлекался, в гражданскую был в стороне, в Отечественную уже состарился. Может быть, это и ничего. Но иногда мне кажется, кто-то глядит на меня с какой-то горькой насмешкой. Кто это?.. Не знаю. Гражданские чувства, о которых с такой легкостью пишут газетчики и говорят политические ораторы, обычные люди испытывают как очень интимные. Но они есть и руководствуют нами. Поймите, мне трудно говорить об этом. Я боюсь быть высокопарным.

Они протянули друг другу руки. Лицо Воли Анфимовны погрубело и распустилось, глаза косили, рот был некрасиво сжат. Она не замечала, с какой силой тискает руку Осколова, и смотрела в сторону, не на него. Побелевший подбородок у нее отвердел. Она расстегнула ворот штормовки, как будто он мешал ей.

Они больше ничего не сказали друг другу, расстались молча, без пожелания удач и обещаний вернуться победителем.

Она долго стояла на краю поселка, вглядываясь в удалявшиеся фигуры. Тревожным, шевелящимся штрихом они вписались в привычный пейзаж среди травы на всхолмьях и худых лиственниц по краям блекло розовеющей песчаной дороги. Лошади и пятеро уходящих сделались мелкими от расстояния, как будто бесцветное небо у горизонта втягивало их в себя, лишая деталей, объема, сливая в одно неразличимое пятнышко.

«А свою-то я жизнь понимаю?» — подумала Воля.

В это воскресное утро керосиновый ларек на окраине Владивостока не открылся, как обычно, хотя его продавец, которым не могли нахвалиться окрестные жители, работал без выходных. Ну, не открылся и не открылся, может, приболел старик или решил отдохнуть. Никто и не заметил, что железный зеленый ставень опущен все утро. Керосин теперь редко брали и помалу, на хозяйственные нужды главным образом: кисти с засохшей краской размачивать или газеты старые смочить и меховые вещи в них завернуть от моли. Так что если бы и сам ларек исчез однажды с пустыря, к которому подступали коробки строящихся домов, и тогда, может быть, никто бы не заметил.

Зотов все это знал, но ему было все равно. Он обнаружил, что балка поперек ларька, державшая крышу, крепкая. В воскресенье пораньше он залез на бочку, даже не взглянув последний раз, что там за нею схоронено, приладил петлю из веревки, продававшейся у него же в ларьке, и засунул туда голову. «Волна не ходит, Зотов, — бормотал он, — погони за тобой не предвидится… скушно…» — и по-стариковски тяжело спрыгнул.

Как бы ни медлила судьба с исполнением обещаний, как бы ни мучила человека безысходностью, она его когда-нибудь все-таки отпускает. Надо только иметь терпение дождаться.

Нельзя сказать, чтобы Антоша Калинкин был в восторге от участия в такой экспедиции. С одной стороны, вроде бы и заманчиво, щекотно: что, если старики и в самом деле что-нибудь там утаивали? С другой стороны, отношение к ним в управлении было настолько несерьезным, что назначение в отряд начальником Антоши словно бы предполагало и к нему такое же отношение. Не иначе главный инженер уловил, догадывался Антоша, его слабость к первооткрывателям: на, мол, вкуси этой радости. Теперь он оглядывал стариков не только с недоверием, но и с некоторым испугом: один хромой, другой какой-то бледный, а вместе им, наверное, побольше ста пятидесяти будет. «И куда я с ними волокусь? — расстраивался Антоша. — Вернемся, потешатся ребята. Хоть бы целыми их обратно привести». В пренебрежении он уже забывал, кто кого ведет: он — их или они — его. Куда-то улетучился его прошлый интерес к Осколову, уступил место раздражению, тем более что идти приходилось по глубоким колеям разбитой и заброшенной давно дороги.

Правда, Тунгусов хромал бодро и привычно, так что Антоше и молодым сезонникам приходилось напрягаться, чтобы скрыть свою усталость. Александр Николаевич, опираясь на палку, тоже отмахивал километры неплохо, как заведенный. Были старики неразговорчивы и, казалось, чем-то встревожены. Ребята-рабочие ловили на себе их неожиданные взгляды исподтишка, и это тоже было неприятно. Словом, деды оказались необщительными и при ближайшем рассмотрении малопривлекательными.

В таком настроении: Антоша, раздираемый противоречивыми чувствами, и насупленные заявители, — отряд прибыл в деревню Опалиха, откуда наутро надлежало выступить в тайгу уже без дороги.

Деревня, где заночевали, тоже была не из симпатичных. У подошвы горы лепились избы и разрушенная церковь, дальше — кочковатый луг и мельница, выглядывающая из-за рощи. Справа уже синела тайга.

В какие времена тут прошел, опалив деревню, пожар, Антоша не полюбопытствовал, но роща оголенных рукастых деревьев за околицей мало радовала глаз. Почему-то ее не расчистили, не убрали хоть на дрова — так и стояла. Несколько уцелевших сосен было огорожено сломанной городьбой. «Национальный парк», — сказал рабочий, которого звали Рудик.

Старики будто приглядывались, будто принюхивались и, несмотря на утомленность после перехода, явно приободрились. «Почуяли орланы сивые родные гнездовья», — подытожил про себя Антоша.

Выступили с рассветом, когда обращенные к заре окна изб слепо отливали перламутром. Речные излучины на востоке горели красным. Обнажения пород, из которых сложена была гора, сделались багряными, будто жаром накалило гору изнутри. На небе стояли пухлые сонные облака, простеганные золотисто-голубым светом.

Сразу же началась такая буреломная чащоба, что тропа в ней то и дело терялась. Приходилось обходить завалы, глубокие ямы, вымытые речным половодьем. Свет проникал сверху тусклый, рассеянный. Здесь казалось, что рассвет никогда не станет утром.

На редких открытых полянах сухо розовел валежник. Мрачно выглядело «гнездовье орланов».

…Хотя природа так же, как племена, страны и отдельные человеческие семьи, имеет свою историю, то счастливую, то трагическую, протекающую то медленно, то бурно и быстро, — такова уж особенность человеческого восприятия, что природа кажется ему вечной, неизменной, и в этой ее неизменности люди усматривают особую мудрость. Хотя неизменность эта относительная, можно даже сказать, мнимая, и разумом это многие вполне признают. Но что жизнь человеческая перед застылым тысячелетним величием скал, чернеющих в небе острыми краями, перед колючими, в редкой щетине лесов сопками, грядой убегающими вдаль, перед голубой в вышине и белесой у горизонта пустотой неба, накрывающего и скалы, и леса, и черные человеческие фигурки на тропе…

Как, глядя на звезды, человек не думает о том, что их мерцание — только след от их света, приходящий к нам, а их самих, может быть, и нет давно, «вечность», — говорит он, озирая ночной небосклон, так же легко произносит он это непостижимое слово, глядя на суровый вид природы, полагая, что он был таким от самого сотворения земли. Что перед вечностью день человеческий — стиснутый ком гнева, страсти, ярости и страха!..