Ольга Гладышева - Оползень

Александр Николаевич бродил по старому кладбищу Благовещенска и никак не мог найти могилы своих родителей. Он выбрался на окраину, откуда с взгорья далеко виднелись под убегающей грозовой тучей луга с темными нахохленными стожками прошлогоднего сена. Подстелив плащ, Александр Николаевич сел, прислонившись спиной к низкой деревянной ограде. Закрыв глаза, он запрокинул голову, подставив лицо несильному и теплому порывистому ветру…

Мальчик лет восьми-девяти неведомо как появился перед ним. В чулочках и курточке с белым воротничком, он мирно стоял среди лиловых соцветий шалфея, и отец, отступя, торопливо набрасывал маслом его портрет. Лицо отца было странно неразличимо… только длинные руки в крахмальных манжетах… белое пятно манишки… взбитые ветром волосы. По узкой тропинке к ним робко приблизилась, глядя исподлобья, девочка в холщовом переднике. Мальчик покосился на нее, но продолжал стоять, послушный взмахам отцовской кисти.

Девочка, сморщив лицо, заплакала, повернулась и пошла обратно по тропинке. Тонкий голос ее удалялся, становился подобным комариному писку, головка с прямым пробором на затылке совсем скрылась в волнующихся зарослях шалфея. «Не плачь, Кася, это неприлично», — рассеянно сказал отец, склоняясь над палитрой.

— Кому повем печаль мою? — вдруг отчетливо выговорил Александр Николаевич, открывая глаза.

Мальчик вздохнул и потупился, исчезая…

Александр Николаевич потянулся, удивляясь, что смог задремать в таком месте. Взгляд его упал на мраморную белую плиту, наполовину скрытую цветами густо разросшейся земляники. Он встал на колени и раздвинул их гущину. Он знал, кого хоронят за оградами. На старой потрескавшейся плите не было ни имени, ни года. Но золотые буквы давидовского псалма хорошо сохранились: «Кому повем печали моя и кого призову ко рыданию? Токмо Тебе, Увладыко мой!»

Молчание стояло вокруг. И крик одиночества, запечатленный в древних словах, был безмолвен. Александр Николаевич отер лоб и поднялся. Солнце клонилось к закату. Из лугов хорошо далеко пахло сеном, где-то там поблескивала, кружа, маленькая луговая речка. Розовый цвет багульника расплескался по взгорью, мешая свой дурман с запахом уже просохшей после дождя земли.

Александр Николаевич вспомнил, что забыл плащ, вернулся к ограде, взял его и остался стоять, понурив сизую голову, держа плащ в опущенной руке… «…и в прах обращуся…» Простота этой истины показалась ему откровением и впервые не испугала его, так сильно любившего всегда жизнь. Он почувствовал в эту минуту землю как живую материю, больше — как непознанную им могучую стихию. Он поднял и стиснул в пальцах рыхлую, песчано-глинистую россыпь и позвал: «Мама?»

Он упал навзничь и, шаря руками по земле, глухо крикнул снова: «Ма-ма!» — все сильнее вжимая тело в зашуршавшие под ним комья, желая совсем стать ими, слиться со здешним молчанием, раствориться в мудрости природного кругооборота и утешиться, успокоиться, как бывало, в материнских объятиях, утихнуть под вечной защитой земли. «Прости и успокой, — шептал он. — Большего не надо».

Теперь он знал, что смерти нет. Для его тела, все еще сильного, полнокровного, пульсирующего тоской, — и кровь его, и дыхание стали одной тоской, — смерти нет. Оно уйдет в землю и станет ею. Еще не скоро оно станет совсем землей, но что будут для него тогда тысячелетия и миллионы лет? Миг, мгновение!.. Важно лишь знать, что растворенность не есть исчезновение. Иная — но опять жизнь!

Всегда, с тех пор как, взращенный землей, он наполнился силой, он искал, вскрывал, допытывался ее тайн, ее богатств, в которых — красота и власть людская друг над другом, — и не думал ни разу о главной из тайн, которую беспрекословно и неизбежно открывает человеку земля: «Ты станешь мною, не бойся! Ты сделаешься золотой россыпью иль почвой под кедром, твои останки дадут жизнь какому-нибудь зерну, хоть одному колосу, одной травинке, — ты будешь всем в этом неизбывном мире жизни».

Он поднялся, словно омытый облегчающими слезами, спокойно отряхнул колени и грудь и, не оглядываясь больше по сторонам, не ища ничьих следов, стал спускаться в долину, заросшую столбунцами, туда, где трепещущие скопления стрекоз указывали бочажок, оставшийся после весеннего разлива.

Зазеленив брюки сочной травой, он смочил лицо и шею за ушами и, не вытираясь, подождал, пока высохнет.

Заря уже обагрянила облака. Тоска его прошла. Бездумье и терпение заступили ее место в душе. Он больше не напрягал зрения, стараясь увидеть даль и близь, не тщился вспоминать, не жаждал исполнения надежд. Он все любил, все знал, всех простил и себя простил. За все ошибки. Обновленная сила овладела им, сила, не тратящая себя ни на радость, ни на печаль, ни на злое волнение, ни на раскаянье. Теперь он наконец был готов к деянию.

Алексей Федорович был счастлив, увидев входящую в его кабинет Волю Анфимовну. На грубом его лице засияла неудержимая застенчивая улыбка. Все в этой женщине было прочно, крупно, соразмерно. Ну, прямо какая-нибудь богиня плодородия или правосудия. Где-то Алексей Федорович видел такую с повязкой на глазах и с весами в руках… или в шлеме? Ну, не важно.

Полурасстегнутая штормовка сидела на ней с небрежным щегольством. Перевитой узел русых блестящих волос, ноги с длинными гладкими мускулами — лосиха этакая, легкая и сильная. К тому же один из лучших в управлении начальников полевых партий, бывшая фронтовичка, недавно награжденная за достижения и все такое. Только глядеть на эту женщину — уже удовольствие.

— Наконец-то… А я вас вспоминал. У меня недавно был ваш протеже. Что вас с ним связывает, не пойму?

Главный инженер заволновался немножко, понес невпопад, будто старик Осколов — главное, с чего надо начинать. Но что поделаешь, если Кучумова повергала его в некоторое остолбенение.

— Почти родственные узы. Я была невестой его сына.

И голос у нее звучный, и шаг решительный, и пожатье сухой длиннопалой руки, — ну, все при человеке… «Как невестой?» Это почему-то сильно огорчило Алексея Федоровича, но он постарался, чтобы на лице ничего не было заметно: ну ее!

— И как же? Свадьба не состоялась?

— Нет, — просто ответила Воля. — Он погиб.

— Так…

Наступила неловкая пауза.

Неожиданно Алексей Федорович близко подошел к Воле:

— Опять скроетесь на год? Никак я не перетащу вас в управление.

С бьющимся сердцем он ощутил, как пахнет солнцем ее загорелая кожа и чем-то чистым, простиранным пахнет штормовка.

— Привыкла, Алексей Федорович. И славы больше.

Интонация с ленцой, с принуждением: значит, заметила, что главный инженер не в себе, — не любит Кучумова такого мужского волнения.