Ольга Гладышева - Оползень

…Потом настала ночь. Изредка что-то потрескивало в балках веранды; яблоки, срываясь с веток, стучали о тесовую крышу. Горел ночник. Кася пошла принести грелку. Александр Николаевич лежал в кровати и осматривал комнату заново, глазами вернувшегося после отлучки человека. У жены сохранилась привычка украшать жилище тканями, подушками, какими-то мелкими медальонами, развешанными по стенам. Он увидел, что все это давно превратилось в хлам: декоративные ткани стали просто тряпками; чехлы на подушках и креслах выцвели, истерлись; буфет почернел от старости. Все, что выручали из сада, тратилось на поездки. И не денег же он добивался! Пусть останется все так, как есть, но чтоб был смысл и оправдание прожитого.

— Я рад, что не застал Волю, — сказал Александр Николаевич. — Не хочу никого видеть.

— Она хорошая девочка. Ей орден дали.

Кася заботливо подоткнула одеяло.

— Вот как? — отозвался он. — Орден это хорошо.

Тени от круглых зубчатых листьев гераней заткали углы. Тикали парижские напольные часы — единственная ценная вещь в доме. Профиль Каси на подушке был слабо освещен сбоку: тонкий нос, высокий лоб, чистая, разгладившаяся линия губ.

— Мне очень жаль, — сказал он и опять замолчал. — Очень жаль, что так сложилось. Я бы хотел дать тебе больше, чем сумел в жизни.

— Самый большой дар, который можешь дать или получить от другого человека, это любовь, — сказала она, не поворачивая головы.

— Я любил тебя, — пробормотал он с усилием, потому что отвык от таких слов.

— Меня?.. Ты любил то, что хотел видеть во мне. А видеть ты хотел домашнюю кошку.

— Но, мадам! — слегка рассердился Александр Николаевич. — Зачем вы-то позволяли такое к себе отношение? И к чему, вообще? И теперь тем более!

— Да, да, ты прав, — торопливо согласилась она. — Прости меня.

Он заметил, что глаза ее наполняются слезами, и поспешил перевести разговор.

— Конечно, мы с Волей единомышленники, но снова передавать ей, что было со мной на этот раз, я не в силах. Пусть она уедет.

Евпраксия Ивановна села, стиснув ночную кофту руками на груди.

Они посмотрели друг на друга с внезапным пониманием своей беспомощности и зависимости друг от друга. То есть они знали это, каждый в отдельности, давно. Но — по отдельности. А это признание, прочитанное ими сейчас в глазах, все еще усугубило.

— Я тебя жалею, — сказала она и погладила его лоб. — Брось все это. Впервые тебя прошу.

Может быть, ему и хотелось бы, чтобы она продолжала настаивать, уговаривать его, может быть, он и согласился бы, уверив себя, что делает это ради нее, но слабость должна была проявить она, женщина.

Евпраксия Ивановна поняла его молчание по-своему.

— Боже мой, как ты честолюбив, — вздохнула она, откидываясь на подушки.

— Кася, пока я жив… Дело даже не в камушках, — перебил он себя. — Главное — бериллий. Раньше мы ему цены не знали: сопутствующий минерал, и только. А сейчас… я не могу даже посвятить тебя в то, как это важно.

— Неужели не можешь? — иронически спросила она. — Ты что, владеешь государственной тайной?

Закрывшись одеялом до подбородка, он усмехнулся сам над собой: оказывается, до сих пор хотелось выглядеть в глазах жены значительным человеком.

— Ну, прилгнул для важности, — признался он, смеясь. — Ничем я не владею. Но теперь-то действительно цена бериллию другая. Бериллиевая руда нужна для авиации и ракетостроения, превосходный изолятор, плавится при тысяче семистах градусов.

— Так…

Они замолчали, слушая, как падают яблоки.

— А как ты объяснишь, почему столько лет молчал?

— Как будто это самое важное?

— Ты расскажешь про все превратности нашей судьбы?

— Ну, кому это надо? На суде я, что ли? Почему я должен об этом рассказывать? Ты-то еще за что казнишь меня?

Он приподнялся на локтях, подавляя бешенство. В висках у него застучало:

— Главное, я сам начинаю чувствовать себя тем, кем я кажусь им: слабым, каким-то навязчивым попрошайкой. Хотя я не прошу, а наоборот, сам предлагаю… Нет, я действительно прошу, я претендую на их понимание, доверие, участие, самый, как нынче говорят, дефицит. Люди видят не то, что есть на самом деле, а то, что хотят видеть. Впрочем, я очень понимаю, насколько уязвима моя позиция.

Он горячился, в глубине души чувствуя, что сгущает краски, тешит по-детски свою обиду, преувеличивает отчужденность последней встречи с Алексеем Федоровичем.

— Моя позиция не трагична. Она смешна — худшее, что может быть.

Разве она не хотела, чтобы он до сих пор был деятелен, уважаем и прочее? Разве она не понимала, что он способен заниматься делом более важным, чем любительское садоводство? Разве она не желала ему успеха, не верила в него? Но если жизнь тебя отшвыривает на обочину, зачем ты, старый и смешной, продолжаешь сражаться и доказывать вещи, которые тебе лично уже ничего не прибавят?

— Я хочу покоя, — сказала она.

Александр Николаевич отвернулся к стене.

— Ну, зачем тебе это? Скрывал, скрывал, и вдруг — нате!

Он помолчал, подавляя обиду.

— Прожили жизнь, и ты разучилась понимать меня. Странно… я никогда не спрашивал себя, любишь ли ты меня…

— Ты женился на мне, «спас» в самую тяжелую, может быть, самую страшную минуту…

Ее голос пресекся от настоящего гнева. Как он смеет сомневаться, что-то разрушать в том ее безупречном, безоблачном мире, каким виделось ей теперь ее прошлое! Как смеет он напоминать!

— Ты не могла никогда простить, что я был свидетелем твоего унижения, — догадался он.

Она устало закрыла глаза:

— Жизнь невозвратна, Саша. Вы совершенно правы, граф Марешан.

— Что?

Она не ответила.

Мезенцев очень гордился своими собаками, но никому их не показывал, чтобы не сглазили. Только в знак особого доверия — Осколовым, когда они изредка заходили к нему.

— Как у вас пахнет ужасно! Просто прошибает!

Евпраксия Ивановна зажимала нос.

— Собачками? Действительно, кажется, припахивает немного. Но это ничего. Я привык.

— Да что, вы конуру им не можете построить? — усмехался в усы Александр Николаевич.

— Я строил. Строил! — сердился Мезенцев. — Сразу после войны пленные фашисты строили у меня конуру десять дней. Сколько хлеба одного поели!

— Десять дней конуру? Вот эту?

Евпраксия Ивановна звонко смеялась. Маленькие неприятности Мезенцева доставляли ей удовольствие.

— Я же понимаю, что «домик для собачки», как они называли, не строят десять дней. Я из одного сострадания их кормил, из милости к падшим, можно сказать. И что же? Первая же собачка, какую я поселил там, чуть не околела. Простудилась! Кашляет и кашляет. Ясно же, что у животного бронхит! Пришлось взять в дом. Я не могу доверять таким, с позволения сказать, строителям. Жулики! А между прочим, интеллигентные люди! Один врач, другой адвокат. А на поверку только хлеб трескать горазды.