Евгений Водолазкин - Оправдание Острова

Между тем в управлении страной континентальные играли всё бо́льшую роль. Они давали Вальдемару советы, а поскольку советы сопровождались деньгами, Президент их благодарно принимал: для него не было тайной, что эти две стихии между собой неразрывно связаны. Когда советы касались передачи государственного имущества в частные континентальные руки, Вальдемар его передавал. Когда поступали просьбы разместить в островных газетах ту или иную статью, он ее размещал.

В целом Вальдемаром были довольны, отмечая, что отдельные его управленческие недостатки, как то исчезновение государственных средств, падение экономических показателей и тому подобное, извинительны в виду его неутолимой жажды прогресса.

Ксения

Мы опять в Париже, и едем сегодня на студию. Там, по словам Жана-Мари, воссоздан наш Город, в котором уже сняли несколько эпизодов. Сейчас снимается очередной. Жан-Мари говорил о нем как-то странно, как о чем-то почти интимном. Я ощущаю легкое беспокойство, а мои предчувствия обычно сбываются. Мы с Леклером очень разные люди: говорим на разных языках – не только в буквальном смысле. И вряд ли он перейдет на наш.

Парфений, как всегда, сдержан. Говорит:

– Посмотрим.

– Ну, да, – отвечаю, – если интимного у нас в жизни не было, то хотя бы посмотрим.

Смеется.

– Немножко поздно начинать, тебе не кажется?

На студии нас встречает помощник режиссера. На электрокаре везет в павильон. Там всё в полном разгаре. Декорации спальни. Невероятных размеров кровать. На краю сидят два молодых существа в одинаковых студийных халатах.

– Мы хотим снять это целомудренно, но вкусно, – говорит нам Жан-Мари.

– Что – это ? – спрашиваю.

Палец Леклера волнообразно разрезает воздух.

– Ну, это… В конце концов, вы же не были монахами.

– Были, – сообщает Парфений. – Поэтому у нас нет детей.

Я молчу. Жан-Мари проводит по лицу рукой. Уголки его губ разъезжаются, и в первое мгновение кажется, что он плачет.

Нет, смеется. Просит прощения: это нервное. Просто он не знает, что сказать. Берет у помощника сигарету – никогда не видела, чтобы он курил. Он, правда, и не курит – взял сигарету губами, но не зажигает. Он сейчас попытается всё объяснить. Щелкнув зажигалкой, все-таки закуривает.

Эту сцену он хочет снять о Тристане и Изольде, о молодой прекрасной паре (показывает на прекрасную пару), которая в непростых средневековых условиях… Любая средневековая пара в глазах зрителя – Тристан и Изольда. Как бы это обозначить…

Парфений пожимает плечами:

– А обозначать, собственно, нечего.

– Я не понимаю, что́ вас смущает, – нотки раздражения. – Занятие любовью? Но у меня в сценарии на это только намек. Ничего такого .

Парфений спокоен.

– Так ведь ничего такого и не было. Мы жили по любви совершенной. Как брат и сестра.

Жан-Мари прожигает в покрывале дырку и просит принести другое. Мы с Парфением понимаем, что это давление на нас.

– Дело в том, что в сценарии… – Он бросает фразу незаконченной и сидит молча.

У него сценарий, а у нас – жизнь, есть что сравнивать. Тем более, что сценария в привычном смысле у него-то как раз и нет.

– Я мог бы сказать, – Леклер смотрит на геометрический орнамент пола, – что жизнь по любви совершенной невозможно снять, что она некинематографична…

Он поднимает руку, предупреждая наши возражения, – но мы не возражаем. Надо думать, некинематографична.

– Но я скажу по-другому. Хорошо, допустим, вы прожили ангельскую жизнь. А вам не хотелось бы посмотреть, как она могла выглядеть иначе?

Удивленный взгляд Парфения.

– Разденьтесь! – кричит Жан-Мари молодым людям, не поворачиваясь к ним. Он в истерике, он смотрит только на нас. – Эта прекрасная пара – вы! Попробуйте прожить другую жизнь – их силами. У вас был любой опыт, кроме этого, – так почему вы себе в нем отказываете?! Из упрямства?

Парфений улыбается.

– Да. Конечно. Всякий выбор требует упрямства.

Я кричу.

– Это был, – кричу, – мой выбор! А он сделал его своим, и потому нет для меня дороже человека. И теперь я не знаю, могла ли решать за двоих. Я об этом всё время думаю – только при чем здесь ваши Тристан и Изольда? Он ведь хотел ребенка, а я его этого лишила. И ваш дурацкий фильм здесь ничего не исправит!

Я рыдаю так, как никогда не рыдала. Жан-Мари испуган. Мы уезжаем в гостиницу.

Часа через два Жан-Мари приезжает к нам и предлагает погулять по Парижу. Ни он, ни мы не вспоминаем о произошедшем на студии.

– Я читал, что сегодня в центре – демонстрация желтых жилетов , – говорит Парфений.

Леклер кивает:

– Совершенно верно, но она уже закончилась. Мы погуляем после демонстрации желтых жилетов.

– И выпьем кофе, – говорю я.

После того, что было на студии, мне хочется сказать что-то успокоительное. На мое предложение Жан-Мари никак не откликается.

Едем в трех машинах. В первой – Жан-Мари с Домиником, во второй – мы с Парфением, третья – джип с охраной. Машины останавливаются недалеко от Больших бульваров. Подошедший полицейский объясняет нам, что проезд закрыт. Дальше мы двигаемся пешком.

Сегодня, оказывается, день катастроф. Эвакуаторы растаскивают сгоревшие машины: здесь все машины – сгоревшие. На краю тротуара – выставка обугленных мотороллеров. Большинство витрин разбито, многие заколочены фанерой. Пуленепробиваемое стекло банка покрыто звездами трещин – но не разбито. Возле магазина электроники – несколько музыкальных центров в коробках. Кто-то хотел послушать музыку. Служащие магазина вносят их обратно через витрину, в которой больше нет стекла.

– Борьба за справедливость, – говорит Жан-Мари, – обычно кончается грабежом.

– Чего они хотят? – спрашивает Парфений.

Жан-Мари показывает на опустошенный бульвар:

– Вот этого.

Мы сворачиваем на одну из улиц, где уже стоят наши машины. Леклер оборачивается ко мне.

– Здесь сейчас сложности с кофе. Мы поедем в другой район.

Кофе пьем в Латинском квартале. Сидим на открытой веранде. Всем приносят эспрессо и воду, Доминику, дополнительно, – ликер. Жан-Мари снимает с головы Доминика бейсболку и надевает ее задом наперед. Смотрит на меня:

– Дурацкий фильм, дурацкий режиссер – модный и бессмысленный.

Я отвожу взгляд.

– Простите, я не хотела вас обидеть.

– Самое печальное, что это правда. – Леклер надрывает пакетик с сахаром и высыпает половину в эспрессо. – Вы думаете, я не понимаю, что Тристан и Изольда здесь ни при чем, что здесь – совсем другая любовь? Только это ведь ничего не меняет, потому что зритель про вашу любовь не собирается ничего понимать. Либо он смотрит фильм о Тристане и Изольде, либо не смотрит ничего.

– Зритель глуп, – говорит Доминик.