Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

Земфира вздохнула:

– Ой, я уж не знаю, как я этот кошмар пережила!.. И вот всё, вернулся, а приказ – тянут и тянут. И я отследила, нашла, на ком дело застряло. Прорвалась через кордоны к генерал-лейтенанту. Морда бандитская, блестит, как самовар. Как глянула, сразу поняла: такому взятку давать – не удивишь. На слезу – не возьмешь. Говорю ему: «Товарищ генерал-лейтенант, хотите стать генерал-полковником? Возьмите мой телефон, мы с вами это обсудим». Хохочет вовсю, но вижу – клюнул. Я ему улыбаюсь, а сама думаю: тебя бы в горы, месяца на два! Быстро бы жиры сошли… В общем, пришел приказ. Как мы гуляли!.. – Земфира завела глаза, воспоминательно покачала головой-башней. – Я говорю: «Коль, срочно, надо срочно шить форму». Он: «Куда теперь спешить!» Я говорю: «Молчи! Ты не знаешь здешней жизни. Золотошвейки все разбежались по домам блатным».

Мы зимнюю форму летом шили. Девчонкам сунула деньги, они все заказы побоку – переживет Генштаб, не развалится, ночами сидели, за три дня сделали! Это ж не шутка – генеральская форма! И вовремя как, вовремя – через неделю золотое шитьё отменили. А мы всё успели: и парадку, и повседневную сделать… Я, я его вывела в генералы, а то бы ходил с…ным полковником, – вдруг пьяно закричала Земфира. – Ломоносов, на колени к моим ногам!

Ю. покорно, впрочем, не теряя достоинства и давая понять собравшимся что все это – лишь игра, покорно преклонил колено.

– Вольно, – вздохнула Земфира и любовно, бережно погладила генерала по плечу. – Я ему говорю: «Коль, какое у тебя теперь самое заветное желание?» А он: «К матери вместе с тобой съездить».

Нет проблем. И мы на белой «Волге», он – генерал, я, – Земфира повела плечами, расхохоталась, – генеральша, рванули в его деревню. Высыпали старухи, мужики, бабы, детишки – деревня маленькая, генерал приехал, – это ж событие! Мать плачет: «Сыночек, родненький!» Она с ним по огороду всё ходила, он ей рассказывал, рассказывал, а я стол в хате накрывала. Они заходят в хату, мать и говорит: «Доченька, спасибо тебе за Колю, теперь я за него спокойная», – и заплакала. Мать у него полуграмотная, простая женщина. А у меня у самой волосатой руки нету, – она подняла над столом пухлую холеную ручку, – я вот этими пальчиками пахала, пахала… И я тоже заплакала и говорю: «Мама, я Колю люблю, семьи его не трону, пусть у детей будет отец, об одном только вас прошу: благословите нас, чтобы я взяла его фамилию». У него же никого нету, жена носит девичью фамилию Будякина.

Ну, и пошла я в загс. А там мне говорят: зачем вам его фамилия, у вас всё равно потом не будет прав на наследство. А я им отвечаю: «Для кладбища, дорогие, для кладбища, чтобы, когда мы помрем, похоронили нас в одной могиле, больше мне ничего не надо». В общем, я потом пошла в их сельсовет и купила места. Могла бы и на Новодевичьем взять – деньги есть, не проблема, но он хочет лечь с родителями, в Панькино, а куда иголка, туда и нитка…

За столом повисло общее, соображающее молчание, уже было выпито много, столько, чтобы переварить любую откровенность, но эта, загробная, как-то особенно сильно подействовала на слушателей. По правде говоря, семейных пар в компании не было, мужчины, пользуясь тем, что одинокий Петрович не продаст и не выдаст, приехали сюда со своими дамами сердца. Но кто из них мог похвастать такой яркой любовью и кто из женщин мог публично рассказать о своем чувстве?! Земфира всем была в упрёк, и тогда Петрович встал и произнес очень торжественный, витиеватый тост о любви.

– За Колю и Земфиру! – заключил он. – За их долгую жизнь на этом свете!

Звонко сходились хрустальные рюмки, тихо перебирал ветер листья июльских яблонь. Потом Ю., по просьбе собравшихся, пел песни под гитару и читал стихи; один из гостей – молодой художник – подарил каждой даме по точному, летящему портрету-наброску. Все шумно хвалили мастера, удивляясь меткости и выразительности его карандаша. Только Земфира вдруг обиделась:

– А фигура? Где фигура? Чего ты рисуешь одну морду? – Она, конечно, совсем уж запьянела. – В бабе главное – не лицо, а ноги. Вот ты погляди, погляди, какие у меня ноги, – Выбравшись из-за стола, она расстегнула и стала стаскивать с себя тесные джинсы. В действии этом было столько наивной откровенности, убеждения, что никто и не пытался её удержать. Она спустила джинсы до колен, осталась в блузке, трусах.

– Ну, ты видишь, какие ноги? Ничего ты не видишь, ты, дурак, в жизнь таких ног не видал, и все вы, – пьяные мужчины смотрели на её ноги немо, тупо, – м… ки. – Она заплакала, чёрные от туши слёзы полились по румяным щекам. – Коля, ну чего ты ждёшь? – говорила она сквозь слёзы. – Увези ты меня отсюда, чтобы я никогда не видела этих б… собраний! – И она вдруг заплакала тоненько-тоненько, трезво, как плачут маленькие дети, обиженные жестокостью мира, несправедливо и глупо устроенного задолго до их рождения…

«Спешите делать добрые дела!» – говорила Варвара Парамоновна, налегая на слово «спешите». И добавляла: «В нашем возрасте пора о душе подумать».

Для очередного доброго дела, посещения тяжелобольной Жанны Арнольдовны, Варвара собрала команду из пяти человек.

Миссия была муторной. Трудность состояла не в самой Жанне, женщине со всех сторон положительной, умиравшей теперь от рака кишечника, а в её муже, Эдуарде Тихоновиче, которого иначе как «проходимец» Варвара за глаза не величала. Это был доморощенный кипрянский олигарх, страшно состоятельный человек, владелец активов в местных электрических сетях, на транспорте, в недвижимости и ещё незнамо где; мужчина видный, внешности номенклатурной, и при этом, разумеется, изрядный «кобель», похождения которого по поручению многострадальной Жанны неоднократно отслеживались Варварой прямо из окна. (Бывало, что он подкатывал на дорогом авто к соседнему подъезду, чтобы подхватить на свидание свою «душечку».)

Несмотря на любвеобильность, вид Эдуард Тихонович имел строгий и респектабельный, и мог, например, не моргнув глазом, в качестве почетного гражданина Кипрян воодушевлять молодоженов в День семьи и верности. Если бы для кино искали артиста на роль «порядочного человека», проходимец точно бы сгодился – так чист и невинен был его бесстыжий взор.

Теперь Эдуард Тихонович осваивал амплуа «идеального мужа», лично таская несчастную Жанну по больницам. Возил даже в заграничные клиники – всё тщетно. Бедняжка угасала. Не помогли ни дорогие лекарства, ни медицинские светила, ни щедрые пожертвования на храмы, ничего. Она уже не вставала с постели, дни её были сочтены.

И тут проходимец внезапно позвонил Зинаиде Афанасьевне: мол, через два дня у супруги именины, и хорошо, если бы бывшие коллеги-учителя и просто подруги пришли и поздравили её. Жанну Арнольдовну это бы сильно подбодрило.