Карел Конрад - Отбой!

Шлезингер только усмехнулся и, не прерывая своей лекции, сделал разрешающий жест рукой: в казарму!

Пепичек дал тягу. Этот трюк он последовательно практиковал перед всеми офицерами, избавляясь таким образом и от утренней маршировки, и от дневных занятий.

Эмануэлю выдумка очень понравилась, он даже не удовлетворился словесным описанием и настаивал, чтобы Губачек изобразил все наглядно. Когда это было сделано, Пуркине хохотал до слез, глядя на имитацию рвоты и на жалобную мимику Пепичка.

Но и сам Пуркине не отставал от Губачека в различных проделках. Однажды во время воскресного обеда в Офицерском собрании, когда пиршество было в самом разгаре и денщики разносили баранье жаркое, вокруг руки Эмануэля обвился главор — змея солидных размеров, но совершенно безвредная, питающаяся мелкими змеями. Пуркине снял главора, запихал его в коробку, прикрикнув на него: «Nieder!» Но все же многие офицеры, с трудом подавив замешательство, перебрались в соседнюю комнату. Слышны были их возгласы: «Идиот!»

Такая выходка могла сойти с рук Эмануэлю только благодаря репутации рассеянного и маниакального натуралиста. Немалую роль сыграл его дворянский титул, а также мастерски разыгранное удивление. Ни у кого не возникло подозрения, что это умышленная проделка. Эмануэль был страшно горд тем, что испортил аппетит господам офицерам. Впрочем, кое-кто из них рассмеялся, вообразив, что этот трюк инспирирован остряком полковником.

Губачек и Пуркине были очень различны в своем отвращении к войне. У Пепичка в основе этого отвращения лежали впечатлительность и большая внутренняя культура; действовал он осторожно, используя главным образом свою физическую неполноценность.

Отвращение к войне и к офицерству у Эмануэля вырастало из его научных взглядов, из физиологических и общегуманистических представлений. В этом отвращении и ненависти Эмануэль доходил иногда до небезопасных крайностей, чего сам даже не сознавал. Какой-то ангел-хранитель оберегал его. Послушайте, что он однажды выкинул. Узнав от нас, как грубо и оскорбительно ведет себя на плацу Нейкерт, Эмануэль повнимательней вгляделся за обедом в лицо этого офицера, и оно показалось ему таким омерзительным, что наш друг решился на нечто поистине страшное.

Он показал нам письмо к матери, умной и смелой женщине, которой он в слегка завуалированной форме описывал этот поступок.

«…а кроме того, есть у нас тут в гарнизоне капитан — ужасный хам, настоящий выродок. Солдаты его ненавидят и один раз насыпали ему в кофе морфий, который стянули у меня. Это тот порошок, что сохранился еще от папиной аптечки. На счастье, морфий был старый, почти совсем выдохшийся, и капитан остался живехонек. Наверно, его изрядно поташнивало в тот день, но об этом он не обмолвился ни единым словом, а жаль, — была бы потеха для господина полковника…»

Мы думали, что все это шутливая инсценировка, цель которой сделать нам прозрачное признание, и были ошеломлены, когда Эмануэль, у нас на глазах, благодушно беседуя на какую-то постороннюю тему, сунул послание в почтовый ящик. Цензура в этих местах, где преобладало итальянское население, была строжайшая. А он писал такие вещи, да еще на открытке полевой почты!

Таким был Эмануэль.

Он даже не сознавал опасности, но это не было неразумие или донкихотство, а естественность поведения, которую не обуздывали ни соображения о том, что можно и чего нельзя, ни даже инстинкт самосохранения. Это была такая слепота, когда слепец видит лучше глазастого. Слепота, особенно милая и обаятельная потому, что наряду с этим Эмануэль был строго логичен и находчив. Но это в науке, а во всем, что лежало за ее пределами, он был подобен ребенку. Ребенку с его тягой к справедливости, ребенку, который еще настолько не искушен, что со смехом катится по неогражденным перилам самой крутой лестницы. Вы ужасаетесь, видя, как он устремляется с самого верхнего этажа, вы в ужасе закрываете глаза и кричите, предостерегаете, грозите ему… А он ничего и слышать не хочет, он не понимает, он садится на перила и мчится вниз!

Опуская письмо в ящик, Эмануэль, наверно, думал о дыхательных органах крабов, которых мы ловили в то воскресенье.

Мы не посмели спросить у него, как он отважился на такую шутку за обедом, мы боялись произнести самое слово «морфий». Неужели никто ничего не заметил?! Боже мой, Эмануэль, видимо, сделал все это даже не таясь, — когда господа офицеры ржали по поводу, очередной сальности своего полковника: «В каких местах женщины чернее всего?» — «Ха-ха, в Африке, meine Herren!» Эмануэль встал из-за стола — он сидел на самом дальнем конце — подошел туда, где сидел Нейкерт, и насыпал ему в стакан порошок… Очень похоже на Эмана, ей-богу, он на все способен! Мы с Пепичком не обсуждали этого даже между собой ночью, хотя нам не спалось, нас мучили опасения за Эмана.

«Может быть, все это неправда, — думали мы на другой день, стараясь подавить тревогу. — Может быть, он только написал об этом в письме, давая выход своему отвращению к Нейкерту». Но оба мы отлично понимали, что Эмануэль не шутит, что он вообще не умеет лгать. Может быть, все это ему просто приснилось? Нет, нет, мы знаем, что это правда.

Несколько дней мы терзались страхом и неизвестностью, боясь даже упомянуть об этом случае при Эмане, который уже давно забыл о нем, забыл с того самого момента, как розовая открытка полевой почты скрылась в почтовом ящике. От разговоров на эту тему нам стало бы еще страшнее. Но мы то и дело видели Нейкерта, он сам напоминал о себе, и наши сердца учащенно бились.

Несколько дней после этого мы жили в страхе за Эмануэля. Слава богу, все сошло благополучно.

Как осторожно и изобретательно по сравнению о Эмануэлем действовал Пепичек! Он не пускался ни на какие авантюры, у него была тщательно разработанная, неуклонная система поведения; пока что он довольствовался тем, что день изо дня урывал для себя время от занятий на плацу и в аудитории.

Пепичек учитывал все мелочи. Когда тучи на горизонте предвещали ненастную погоду, он норовил взять на учение чужую винтовку (кого-нибудь из больных), чтобы собственная не заржавела под дождем. Это избавляло его от возни с чисткой оружия. Недавно Пепичек придумал новое ухищрение: понос. Настоящий понос, без подделки. Его легко было вызвать, съев несколько незрелых фиг. Расстройство желудка наступало почти моментально. Пепичек получил трехдневное освобождение. К сожалению, у него нашлись многочисленные подражатели. Наш строй совсем поредел, и начальство издало приказ: болеющих поносом по выздоровлении сажать на гауптвахту, каждого на столько дней, сколько он пролежал в лазарете.

Жара в конце июля достигла сорока градусов. Наши мундиры были мокры от пота, соль щипала глаза. Ослепительные солнечные лучи заставляли низко опускать голову, в глаза лезла известковая пыль, стальные шлемы нещадно жгли голову.