Карел Конрад - Отбой!

В заключение этого неожиданно пространного рассуждения поговорим о табачном дыме. Недостаточное сгорание и окисление освобождает из сигареты, кроме чистого CO 2, водяных паров, окиси углерода и распыленного углерода, также разные алифатические и ароматические примеси (деготь, аммиак), в общем, продукты сухой дистилляции, главное же — пары никотина, который остается неразложившимся, иначе он и не оказал бы своего специфического воздействия на курильщика. Для разложения никотина, очевидно, нужна более высокая температура. Мельчайшие частицы пепла тоже являются одним из ингредиентов дыма.

Горячий дым папиросы имеет красивую синюю окраску, охлажденный дым — серого цвета. Синий цвет ему, видимо, придают пары некоторых углеродных соединений. Когда температура дыма понижается, эти пары оседают в виде твердого осадка. Если, например, синий дым впустить в сосуд с водой, на поверхности воды образуется чуть заметный серый налет. То же самое происходит и в легких курильщика: если затянуться табачным дымом и медленно выпустить его, то изо рта будет выходить уже не такой синий, а потом даже и серый дым. Серый дым состоит из невидимых газов, тончайшего пепла и конденсированных углеводородных соединений, а главным образом — из водяных паров.

Вот какими размышлениями можно заняться за неимением высоких материй.

Позиция, 6.II.1918.

Местность вокруг нас покрыта снегом. За эту неделю она украсилась ямами и большими черными плешинами от взрывов. Этот пейзаж почему-то напоминает мне мое детское представление о грешной душе. В долине под нами, за итальянскими заграждениями, — теперь моя обязанность ежедневно вести за ними наблюдение, — от снега не осталось и следа. Все разметали наши снаряды. Сегодня ночью снег выпал снова и закрыл все эти позорные пятна человеконенавистничества.

Но вот опять бухают орудия, взрывы, и опять на итальянских позициях начинают чернеть новые плеши. Это похоже на грешную католическую душу, которая исповедалась, но не исправилась.

Позиция, 9.II.1918.

Кошек у нас дома почему-то всегда называли Меду — имя совершенно туманного для меня происхождения. Занимали они, эти Меду, в нашей семье особое положение и пользовались вниманием, какого едва ли удостаиваются в других семьях. Все наше семейство неусыпно заботилось о воспитании кошек, можно сказать, с пеленок и стремилось привить кошкам благородство ума и характера. Эти благие стремления вскоре приносили плоды. У котенка на морде появлялось вдумчивое выражение, а глаза его являли — по нашему мнению — разительный контраст с глазами простых необразованных кошек, которым никто не внушал возвышающих истин. Наша кошка всегда была «умницей», а привратникова — «дура».

Однако и внешне наши кошки отличались от вульгарных, тощих кошек привратника. Наши были дородные, толстые, осанистые, Кроме того, у каждой кошки было какое-нибудь индивидуальное свойство, стяжавшее ей общее уважение.

Одна Меду была, например, так толста, что не могла влезть на дерево, и если случайно забиралась туда, то уже не умела слезть, — приходилось идти за стремянкой и снимать ее.

Вторая, большеухая, была очень музыкальна и вечно забиралась на рояль, когда кто-нибудь играл на нем. Третья была знаменита своим буйным, драчливым нравом, четвертая, наоборот, в жизни никого не оцарапала. Короче говоря, каждая кошка отличалась своей «индивидуальностью».

Припоминаю сейчас два последних «экземпляра». Один был черный кот с медово-желтыми глазами и маленьким белым пятном на грудке. Мы взяли его у привратницы озябшим взъерошенным котенком, покрытым шерсткой неопределенного цвета — по общему мнению, скорее всего фиолетового. Какой масти будет котенок, когда у него вырастет настоящая шерсть, было неясно. Шерстка на хребте у котенка топорщилась и напоминала чешую ерша, мордочка была меланхолическая, с рыбьим очертанием профиля. Короче говоря, мы решили, что среди его дальних предков явно была рыба.

И в самом деле, в коте открылось необычайное пристрастие к воде. Он с наслаждением плескался в большой луже около сада, охотно валялся в снегу и никогда не прятался от дождя. Коту нравилось, когда его поливали из лейки. Он взбирался на раковину, под кран, и играл со струйкой воды, пытаясь ухватить ее лапой, с интересом наблюдал моих подопытных тритонов в аквариуме и пил из него. Однажды на рождество кот долго сидел на краю ванны, не спуская глаз с плавающего там карпа, а потом прыгнул в воду и тотчас, испугавшись, выскочил вон. Отец говорил, что это «Felis domestica, varietas aquatilis» [127] «Домашняя кошка, водяная разновидность» (лат.) . и, если бы мы жили около реки, Меду наверняка ходил бы на рыбную ловлю, как пражские кошки в Подскали.

Наша мать, несмотря на сильную близорукость, узнавала кота издали по глазам, ярко-желтым, своеобразным и печальным, и говорила, что ей жутко глядеть на него по вечерам, в нем, наверное, заточена человеческая душа, отмеченная проклятием.

Был этот Меду хилого сложения и серьезного, меланхолического нрава. Все думали, что он никогда не пойдет «гулять». Но однажды весной пробил и его час. Он долго пропадал где-то, домой являлся только на минутку, весь взлохмаченный, исцарапанный и голодный, как заправский боевой мартовский кот. Дома он ни на кого не обращал внимания, долго и дико мяукал и снова исчезал, но через дня два вернулся окончательно и с тех пор стал благопристойным домоседом.

Самая последняя наша Меду замечательна тем, что впервые в истории нашего дома это была кошка, а не кот. Масть и характер у нее были совершенно необыкновенные. Мы получили ее крохотным котенком, размером едва не с мышь, с шерстью всех цветов — от черного до желтого. Эта шерсть была больше похожа на пестрое оперение: мы с интересом ждали, что из нее выйдет. Кошка росла не по дням, а по часам и каждый день прибавляла в весе. Помню, я даже составил специальную таблицу.

Вскоре ее расцветка определилась, и сочетание цветов получилось замечательное и к тому же на удивление симметричное: от лба до грудки кошка была сплошь рябенькая — черная и желто-коричневая, точно куропатка, половина мордочки, лапки, полгрудки и брюшко были желтые, остальное — черное.

Мы ее часто осматривали, перевернув на спину и распластав лапы. Кошка — ничего, сносила все безропотно. Это была ее первая особенность — необыкновенная покладистость, покорность, она позволяла тискать себя каждому. Когда дети очень донимали ее, она жалобно мяукала, но царапаться не умела, точно не знала, для чего у нее когти.

Все наши кошки были обучены прыгать за мясом. Последняя Меду в этом отношении побила все рекорды. Несмотря на свой маленький рост и тщедушное сложение, она прыгала почти на полтора метра вверх. С юного возраста она разделяла мои увлечения естествознанием: часами спала в сумке для трав или отыскивала на вешалке сачок для бабочек и забиралась туда.