Карел Конрад - Отбой!

Кроме того, я обнаружил у кошки три любопытных рефлекса. Первый: как только начинал звонить будильник (звук у него был противный, трескучий), кошку начинало тошнить. Где бы она ни была, даже если спала где-нибудь довольно далеко, рефлекс срабатывал неукоснительно и продолжался, пока будильник не замолкал.

Второе. Положите любой кошке руку на темя, и она почувствует себя точно скованной, как бы перед тем ни резвилась. На нашу последнюю Меду это тоже действовало, но, в отличие от других кошек, она не сопротивлялась, а только жалобно, протяжно мяукала, словно плакала. Она так свыклась с этим приемом, что если, даже когда она была совсем спокойна, касались ее головы подобным образом, Меду принималась жалобно мяукать.

Всякая кошка обычно чистит когти, царапая их о кору дерева. Наши кошки предпочитали плетеное кресло. Стоило кому-нибудь из нас поскрести ногтем по креслу или взять кошку и поставить ее в «позицию», уперев ее лапы в спинку кресла, как Меду начинала безо всякой надобности, механически, как автомат, драть когтями плетеное кресло. Можно было повторить этот опыт несколько раз подряд, и кошка всегда «работала» безотказно, как машина. Она сама, видимо, делала это неохотно и поглядывала на нас с каким-то скучающим видом.

Таковы были бессловесные друзья моего детства.

12.II.1918, Wechselstation [128] этапный пункт (нем.) . .

Опять меня тянет хоть что-то написать об этой глупой войне. Никак не пойму, почему весь мир допускает падение человека до такой первобытной дикости?..

Нет, не стоит об этом. Лучше напишу о бескровном поединке наших прожекторов. Очень забавная борьба, я наблюдаю ее с удовольствием. Позавчера я пошел в лазарет, «забронировать» на другой день место для своей чуточку обмороженной левой руки. Два знакомых прапорщика, оба «больные», очень обрадовались моему появлению, так как уже изрядно надоели друг другу. Они угостили меня вином и водкой и совершенно прокоптили табачным дымом. Спиртное ударило мне в голову, я сильно захмелел, а они с упоением вовлекли меня в разговор о всяческой похабщине. Чисто офицерское развлечение! Вечером, распаленный и потный, да еще под хмельком, иду к себе на позицию. Дорога отвратная, крутые, резкие повороты, скользкий камень. Но я знаю ее как свои пять пальцев, пошел бы и с завязанными глазами.

Ноги разъезжаются. Девятый час. С противоположного склона от Топецци светит наш новый Scheinwerfer (я даже не знаю, как его лучше назвать по-чешски), обшаривает внизу саперные сооружения противника перед «Гибралтаром». Каждую минуту итальянцы бьют по нему шрапнелью, а он светит себе как ни в чем не бывало. Артиллерия противника никак не может пристреляться. Через некоторое время по гребням гор к нашему прожектору начинает подползать желто-красноватый блик итальянского прожектора с горы Корбин. Он останавливается и ощупывает местность вокруг, стараясь угадать точное местонахождение нашего прожектора и причины неудачи своей артиллерии. С другой стороны ползет еще один итальянский прожектор. Два светлых пятна сливаются в одно.

Они изощряются уже два дня — и все напрасно.

Я иду потный и вспоминаю, какую чушь молол этим двум офицерикам.

Подхожу к автомашине, на которой смонтирован наш прожектор. Динамо угрожающе гудит. Вот я у самого рефлектора. Какое чудище! Прожектор установлен на маленьких подмостках у шоссе и замаскирован хвоей. Он жалобно поскрипывает, поворачиваясь по сигналам из наблюдательного пункта, и знай себе светит в долину. Вдруг на нас падает круг света от неприятельского прожектора. Наш прожектор моментально гаснет, жалюзи его падают.

Итальянский прожектор заливает меня морем света и ищет противника. Но едва ли он найдет его, погасшего и спрятанного в хвою. Надо ловить, пока он светит, тогда можно определить координаты. Иначе к нему не пристреляешься — итальянцы безуспешно пытаются сделать это вот уже месяц.

Итальянский прожектор передвигается к Кастелетто и шарит дальше. Наш загорается. Итальянец опять на него. Наш потухает снова. Так несколько раз. Но нашему, видимо, это надоело, он вдруг оборачивается к итальянцу и светит на него в упор. Теперь никто из них не видит друг друга. Потухает один и тотчас другой. Через мгновение вспыхивают оба, каждый старается поймать противника. Опять и опять. Видно, что оба озлились. Наконец наш гаснет, а итальянец продолжает светить.

Кто-то около прожектора ворчит, что я демаскирую их. Я тихо ругаюсь в ответ и иду дальше. Меня вдруг охватывает нечто вроде гордости при мысли, что на шоссе я единственный движущийся предмет, который противник может заметить. Итальянский прожектор заливает меня светом. Я перехожу на тропинку, чтобы сократить получасовую ходьбу по извивам шоссе: оно к тому же ярко освещено, потому что в этот час итальянцы обычно пытаются обнаружить там нашу офицерскую полевую кухню.

На тропинке тихо и спокойно. Где-то вдалеке пролетает шрапнель, видимо адресованная нашему прожектору. Но вот случайно луч прожектора падает и сюда. Я инстинктивно останавливаюсь. Вокруг меня белый, блестящий снег. Не надо слишком дразнить итальянцев.

Я гляжу на слепящее меня искусственное солнце Корбина, — кажется, что оно близко, в двух шагах, — и рассеяно пощипываю бородку. Прожектор опять оборачивается к Кастелетто и шарит там, поджидая, пока вспыхнет наш… Я не боюсь, но мне становится как-то легче, когда через пять минут я уже сижу в своей землянке. Я устал, дорога была утомительная. Завтра я собирался писать об эволюции клетки, но придется подольше поспать.

16.II, Hilfsplatz [129] лазарет (нем.) . в Ла-Коста.

Наши солдаты, очевидно, до сих пор не осмотрелись здесь, не разглядели местности, где мы торчим уже пятый месяц. Иначе они не стали бы воевать за этот паршивый клочок земли.

Да я и сам до сих пор не особенно заглядывался на окружающий пейзаж. Уродливые известковые громады, разрезанные ущельями, расселинами и долинами, голые черно-серые склоны с ярко-желтыми пятнами и трещинами от гранат — неважный вид! На этом паршивом известняке не растет ничего путного, лишь кое-где редкие рощицы, жалкие кустики или хилая, невзрачная трава.

Ничто здесь не привлекает взгляда, в этой природе вообще ничего хорошего нет. Как не пожаловаться на нее любителю красивых пейзажей, флоры и фауны! Я люблю, когда вокруг много живых существ, а тут какое-то проклятое место. Есть несколько измученных лошадей — tragtier’ов [130] вьючных животных (нем.) . , несколько привозных собак, масса мышей и вшей, кое-какие пернатые хищники, местами валяются пустые раковины улиток. Вот и вся местная фауна. Селения пустеют с каждым днем, но даже от этого здешние места не кажутся мне более мрачными. Я смотрю на них равнодушно.